Потом является ночь, зажигает жёлтый фонарь и вешает его аккурат над огородом Тиимо. Тиимо-о-о! — тихонько зовёт ночь, но старый плотник не слышит, он до сих пор копошится в своей сараюшке, которую с гордостью называет «столяркой». Я вижу, как под его рубанком золотистым рулетиком масла образуется сочная стружка, чувствую медовый аромат свежеструганого дерева и железистый запах потной спины Тиимо, слышу, как он напевает что-то себе под нос — он всегда напевает, когда работа спорится. И невдомёк ему, что лучше бы послушать деревенского дурачка — пойти в дом, закрыться там на все запоры, завернуться в полотно, постиранное с чемерицей, полынью и желтоголовником, и молиться святой Тасме и святому Миккеле, чтобы уберегли от лютой смерти.
Я сижу на укропной грядке, на влажной от росы земле. Тишина. Только и звуков, что поскрипывает старый вяз у самого крыльца Тиимо, да квакает где-то далеко лягушка.
Черви выползают бесшумно. Они выползают из моего пупка, из ладоней, меж растопыренных пальцев на ногах, из паха, из ноздрей, из ушей… Невидимые в полумраке, медленно, но неудержимо они ползут, словно живые бурые плети, к дому Тиимо, старого Тиимо, который сейчас что-то плотничает в столярке и, конечно, не дуёт в свой отвислый рыжий ус.
А ведь я давеча говорил тебе, Тиимо. Я предупреждал.