— Но не может же всё так просто закончиться после такого пути, проделанного нами! Неужели наша дорога оборвётся здесь? Нет! — Одиссей сжал в кулак правую руку. — Назад мы уже не повернём: у нас не хватит продовольствия, и наш дом находится, где-то там за этими скалами. Да и Посейдон не позволит… — капитан болезненно закрыл глаза, потом также болезненно открыл их. Он опять погрузился в поиски.
— Но что нам делать? — спросил Фенилай, понимая глупость заданного вопроса.
— Мне надо подумать…
— О, Афина! Вы слышали: мы обречены! Это остров сирен! — прокричал Фенилай, поворачиваясь к команде. Он постарел ещё на десять лет: губы его потеряли последнюю часть свежести, мудрость в глазах пропала, и теперь вместо неё тупо вырисовывался старческий маразм. По высохшей щеке потекли слёзы. На палубе наступило всеобщее молчание. Никто не осмеливался произнести ни слова. Взоры были направлены на капитана. Но капитан не почувствовал этих взглядов. Он стоял спиной к команде и тоже молчал. Ни один грек, стоящий на палубе в эту минуту не мог сказать, о чём Одиссей думает. Одиссей снова искал причины…
2
Жил день. Солнце опаливало черепа на горьком берегу, отчего они приобретали ещё больший белый оттенок. Свистел ветер, разрывая черту границы между водой и сушей. Сирена, нагая, лёжа на спине, довольствовалась палящими лучами. Её слегка коричневая кожа не боялась злых шуток Гелиоса. Она явно была довольна. Прекрасная тварь слушала рассказы скрытых душ, заключённых в черепа. Это именно от них сирена узнавала темы для своих песен — сладостных ядов. Короткие рассказы про длинную жизнь… Такие до гениальности сложные рассказы про больно прожитую глупую жизнь… Неужели эти непонятные повествования о чужом существовании стоят молодых жизней? Сирена сама этого не знала. Порой в её женской голове появлялась мысль о пощаде, а четырёхкамерное сердце начинало стучать чаще, насыщая нечеловеческую кровь человеческой жалостью. Но ничего нельзя было поделать с непозволительным чувством, с дерзкими мыслями, кроме как уничтожить.
Однажды, разомкнув веки, тварь пробудилась. Она была воплощением красоты и совершенства. Она была богиней. Но никто тогда даже не заикнулся об её божественном происхождении — ни ветер, ни вода, ни небо. Это уже потом: взглянув в слепые глаза немого юноши и наполнив тело калеки жизнью, сирена, наблюдая в этих самых исцелённых глазах штормы пульсирующего моря, узнала всю правду. Тварь была разгневана. Юноша стал её первой жертвой… Знала ли никчёмная мать, во что обойдётся богам и человечеству её пролившееся девственная кровь? В тот зловещий момент ни крики роженицы, ни желтый береговой песок ещё не впитали ответ на вопрос, лишь тишина, потрескивая, медленно выливалась во всемирную злобу. Мать махнула рукой и, обтерев бархатным лоскутом лоснящиеся груди, ушла, оставив существо с непрорезавшимися глазами в холодном песке. К новорожденному потянулись жидкие конечности моря… Когда маленькое тельце погрузилось в воду, взявшую на себя всю опеку, рот твари вобрал желание существовать. И сирена стала существовать… В ней постепенно зарождалась месть…
Лёжа на нагретом плоском камне, тварь открыла глаза. Небо бормотало что-то про себя, камни нагревались. Всё шло своим чередом, впрочем, как и обычно. Море, почему оно так взбешенно? Водяная кромка была почти гладкой. Но сирена совершенно точно знала, что море не в настроении: странный комок эмоций выплёвывало оно на нежное тело. Сирена почувствовала резкую мимолётную головную боль, которая являлась той самой связующей нитью между двумя разными мирами. «О, дерзкое мудрое море, что опять случилось?»,подумала богиня и стёрла ладонью пот с красивого лба. Она поднялась, быстро надела серебристое платье и спустилась со скалы на песчаный берег, усеянный черепами. Сирена опустила руки в тёплую воду и почувствовала лёгкое покалывание на кончиках пальцев. По телу пробежался лёгкий холодок — сирена отдёрнула руки. «Яд глубин! — подумала она. — Ты что, глупенькое, не узнаёшь меня?». Потом, подняв череп, сказала вслух, обращаясь к своему расплывчатому отражению: «Это же я!». Но море всё ещё продолжало волноваться в глубинах, ни одним знаком, ни одним символом не показав, что восприняло слова своего детища. Сирена, не дождавшись ответа, размахнулась и со всей силы бросила череп, который, встретившись с водной гладью, разлетелся на куски. «Что ты? Это же я!», — крикнула сирена, чуть не закашляв…
И тогда, когда ещё на этой земле, полной сегодня стервятников и мух, жили люди, Гелиос пускал свои горящие стрелы по береговой кромке. И тогда море отрыгивало древние предметы быта и военную утварь. И уже тогда вместе с кислородом распространялись всевозможные проклятия, насылаемые людьми друг на друга. Всё это было и сейчас, лишь только исчезли люди — а остров превратился в неприступную крепость коварной молодой богини. Самодовольной и часто сомневающейся богини… В один день, один из последних, на эти скалы взобрался смуглый человек с тёплой кровью. Он крепок и явно хотел узнать какую-то тайну. Человек взглянул на море и вопрошающе обратился с уже созревшим вопросом. Море странно, зловеще, прекрасно заблестело, и человек прочитал в этом блеске будущее. Заболели глаза — он закрыл их, но в голове крутилась, пропитавшая мозг картина: девушка, а может быть и женщина, корчась от страха перед собой, разрывает красивыми руками жёсткое баранье мясо. Потом та же девушка теми же руками ласкает мёртвое тело слепца. Затем маленький и ухоженный домик в глубине острова, и одинокий плач запятнанной, и лучезарное смеющееся солнце по другую сторону реальности… «Сирена!», — шёпотом проговорил человек и почувствовал жадное морское дыхание сзади себя. Он схватил крупный старинный камень и обернулся. «Сирена! Сирена!», — бездушно выпалил человек. В метре от него сжавшись, словно принимая оборонительную позу, стояла девушка из пророческой картины.