Здесь я должен пояснить для тех, кто этого не понимает. Я ощущаю себя женщиной по своей сути, но это не значит, что я стесняюсь своих мужских половых органов. Нет, я не транссексуал. Впрочем, если бы меня приговорили отрастить бороду, это было бы невыносимо для меня. Еще в школе я думал: «Конечно, ты мальчик, но все же ты скорее девочка». Что это значило для моей дальнейшей жизни, я, конечно, не представлял, настолько я вошел в роль девочки.
Но вернемся к моей тетушке. В имении работало много конюхов, и один из них мне особенно приглянулся. Несмотря на мужскую фигуру, широкоплечий и узкобедрый, Гюнтер обладал женственными чертами. Он учил меня ездить верхом. Так как было жаркое лето, и у меня не было подходящей одежды, я выехал с ним в коротких брючках. Они оказались более чем неподходящей одеждой: я стер себе не только ляжки, но и зад. Вернувшись в имение, он привел меня в свою комнатку, налил холодной воды в эмалированный таз: «Снимай свои штаны». Мне было неловко, я колебался: «Снять штаны?» — «Ну да, — подошел он ко мне, тогда ты сможешь сесть в воду, она охладит». Очень смущаясь, я сделал, как было сказано, и вода значительно облегчила боль. Мой ухажер не преминул, собственноручно вытереть меня, что меня сильно возбудило. Мы поцеловались, горячо обнялись, стоя посреди незапертой комнаты. И случилось то, что должно было случиться: дверь открылась, вошла тетя, которая собиралась приказать конюху оседлать лошадь. Но она не рассердилась — ведь он во время службы предавался сугубо личным развлечениям, — а извинилась: «Ах, простите, я не знала. Не торопитесь». Дверь за ней захлопнулась. Но мы поторопились выйти, потому что были слишком взволнованы. С тех пор я каждую свободную минуту проводил с Гюнтером, который мне невероятно нравился.
Моя тетя была чуткой и понимающей не только в вопросах секса, она была очень политизированным человеком. Это она рассказала мне об ужасах варшавского гетто и прозорливо предрекла: «А я тебе говорю, — она сидела напротив меня на диване, и лицо ее окаменело, — этим преступникам, которые правят нами, скоро придет конец, ведь где много собак, там зайцу смерть. Но и мы пострадаем. Не больше, чем через два года здесь уже ничего не будет, а мы станем бедными беженцами на дорогах и не сможем вернуться сюда опять, как после Первой мировой войны».
В пятнадцать лет дом и мебель представлялись мне чем-то незыблемым. Я даже во сне не мог себе представить, что все это можно потерять. Ее слова сбили меня с толку, и я обеспокоенно спросил: «Что же тогда будет?» — «Подожжем, — лаконично ответила тетя, — баночку бензина на лестницу — и конец лавочке. Через пять лет останутся одни развалины, а из окон будут расти деревья». Этот ответ, конечно, не мог успокоить меня, коллекционера. «А мебель?» — растерянно спросил я.
«Это мертвая материя, ей не больно, когда она горит. Мы должны спасать скот, единственное, что важно». Я был другого мнения, и в моей голове завертелись мысли. Мы должны спасти и красивые вещи, которые стоят в тетином доме. Ничего не говоря тете, я поручил одной транспортной фирме рассчитать, сколько будет стоить перевозка всей мебели в окрестности Берлина, в пустовавший сарай. Тетя только начала читать список намеченною к перевозке — комод, трюмо, салонный вертиков, напольные часы, — остальные страницы она просто перелистала (на них, конечно же, были перечислены и предметы периода грюндерства) и весело взглянула на меня: «Сердечко мое, ты все выгребаешь из моего дома. А на чем мы будем сидеть? Может на табуретках доярок?» — и громко рассмеялась. Когда я стал уверять, что сам оплачу перевозку, моя решительность, видимо, произвела на нее впечатление, и спасение состоялось — на ее деньги.