На Копеникер-штрассе — хаос: военные полицейские и даже эсэсовцы проталкиваются сквозь разбитые двери лавки и грохочут по деревянной лестнице вниз в подвал старьевщика. Все хотят избавиться от формы и оружия, спрашивают гражданскую одежду. Но я отсылаю всех дальше, потому что понимаю, что это может стоить мне жизни, если придут русские и найдут у меня военную форму и оружие. У входной двери в лавку стоит миниатюрный памятник, точная копия того, что установлен на Унтер-ден-Линден, — «Старый Фриц» на своем коне, видимо, очень удивляется добровольной «демилитаризации».
На следующий день какая-то незнакомая женщина из соседнего дома вбежала в лавку через сломанную дверь и бросилась мне на шею: «Они здесь, война кончилась! Они идут по Копеникер-штрассе, Интендантские склады заняты, на улицах Мантойфеля и Врангеля тоже полно русских. Наконец, мы свободны!» И она убежала, оставив меня в полной растерянности. Лишь через несколько минут я осознал: то чего мы так страстно ожидали, наконец, случилось. Гнусной нацистской пропаганде о том, что русские нас всех убьют, я не верил. Впрочем, мой страх не исчез окончательно, на улице Энгельуфер, наверно, все еще неистовствовали эсэсовцы.
К вечеру 26 апреля 1945 года тяжелые русские танки прогрохотали в направлении центра, за ними шли отряды пехоты. Телеги, запряженные лошадьми, с трудом продвигались по местами засыпанной улице. В это время русские солдаты в защитной форме разматывали провода с барабанов, я удивился: Бог мой, неужели они собираются сейчас же провести электричество? Но потом увидел, как у соседнего дома солдат открыл деревянный ящичек и прислушался: это были полевые телефоны, которые устанавливались там с сумасшедшей скоростью. Стрельба постепенно смещалась в направлении Янновитцкого моста, и я от любопытства наполовину высунулся из двери лавки. Все больше солдат проходило мимо, некоторые что-то кричали мне и смеялись. Хотя я ничего не понимал, я смеялся в ответ и махал рукой. Когда обстрел усилился, я перебрался подальше в кухню. Советский комиссар с переводчиком и несколькими солдатами пришел ко мне в подвал и велел покинуть зону боевых действий, потому что эсэсовцы могли прятаться где-то вблизи и уничтожать все. В это время по улице шло много людей с детскими колясками и ручными тележками, спасая из ада свое последнее имущество, они двигались в направлении Трептова. Я присоединился к молчаливой толпе. За улицей Мантойфеля обстрел стал таким сильным, что я спрятался в большом подъезде здания интендантства. Там толпились русские женщины, которые были пригнаны нацистами на принудительные работы, а теперь освобождены.
На следующий день, после того, как я покинул подвал старьевщика, затаившиеся нацисты подожгли огнеметами дом. Там на втором этаже жила молодая женщина. Я уговаривал ее, когда заходил в последний раз, что в подвале ей будет надежнее и теплее. Но она не хотела переезжать, боялась, что дом обрушится, и ее засыплет в подвале. Я никогда не забуду, как она стояла у окна своей комнаты с ребенком на руках, а позади был виден запыленный секретер красного дерева. Что с ней стало?
Тщательно спрятанные мной в одной из каморок подвала Бира сокровища — ценные старинные еврейские книги — сгорели в пламени огнеметов эсэсовских палачей. Мы несколько лет укрывали эти книги, чтобы сохранить их для потомков, — тогда это было серьезным преступлением. Поскольку все время приходилось опасаться проверок и обысков, я закрыл стопку книг картонкой с надписью «Макулатура». Но все старания оказались напрасными, от пожара я не смог их спасти.
По пути к железнодорожной станции «Силезские ворота» дорогу перегораживал поврежденный трамвайный вагон. Я мог бы обойти его слева, но там падали обломки с горящего дома. Я оглянулся вокруг — никого, я был последним. Я боялся, что фасад обрушится, но другого пути не было. Натянув на голову воротник пальто, я помчался через пекло. За Силезскими воротами на Трептовском шоссе, сегодня это Пушкинская аллея, развалин не было. На цоколях решетчатых заборов сидели люди. Мы выжили. На виллах за заборами расположились штабы Красной Армии. Торопливо входили и выходили связные, офицеры и простые солдаты. Красноармейцы раздавали людям на тротуаре толстые ломти черного солдатского хлеба, я тоже получил такой ломоть. Последний кусочек своей сухой краюшки я уже давно сгрыз, в мое полотенце был завернут только будильник — правда, я не мог его съесть, но зато всегда знал, который час. Я сел к стене, съел свой кусок солдатского хлеба и облегченно вздохнул.