Но «Никс арбайт!» могло относиться и к чему-то другому. Однажды это оказался наш старинный, 1914 года, чугунный, эмалированный внутри унитаз, который был страшно засорен, и содержимое грозило перелиться через край. Резиновый вантуз и все быстренько исправлено. Русский парень стоял рядом и только восхищался. В благодарность он пригласил меня в столовую, налил большой стакан водки и подал мне.
Алкоголя я вообще не пил, даже его запах казался мне неприятным и отталкивающим, но и обижать добросердечного денщика я тоже не хотел. Когда он отвернулся, я выплеснул содержимое стакана через открытое окно в садик — да простят мне цветочки.
Увидев пустой стакан, он расплылся в улыбке от уха до уха, блеснув белыми зубами, опять налил его до краев: «Тринкен, тринкен!» Конечно, он был уверен, что делает мне приятное, но мне стало нехорошо. Я дождался момента, когда он стал заворачивать мне кое-какую еду в старую «Правду» — товарищ Сталин серьезно смотрел с первой страницы, — и снова полил водкой цветочки.
Вначале мне было запрещено одному ходить в подвал, видно, солдаты боялись, что я взорву дом. Но когда все прониклись ко мне доверием, мне было разрешено опять переехать туда в побеленные каморки. По своему вкусу обставил я маленькую «квартирку», вымыл окна и повесил занавесочки.
В то время я перебивался похлебкой из крапивы, неспелыми ягодами и водой, и если бы солдаты время от времени не подсовывали мне что-нибудь за мою помощь, я бы просто умер с голоду. Я был рад, когда что-то «не работало».
Вначале советские солдаты имели право на грабеж, было запрещено запирать дома и квартиры, и они могли забирать, что хотели. Женщины и девушки предпочитали прятаться, чтобы избежать изнасилования. Если ночью русские приближались, местные жители начинали стучать крышками от кастрюль, чтобы поднять тревогу, одновременно выкрикивая: «Комендант! Комендант!» Обычно это помогало, и солдаты, часто пьяные, убирались прочь. Металлический стук всегда точно указывал на какой улице были военные. Я не хочу ничего приукрашивать, тогда случались скандалы с русскими солдатами, особенно по отношению к женщинам и девушкам. Но в конечном счете, все это быстро прекратилось, потому что драконовские наказания за изнасилование испугали многих. На мою мать однажды тоже напал красноармеец, но в это время мимо проезжал офицер на лошади, и хотел застрелить солдата на месте. Благодаря маминому заступничеству, офицера удалось отговорить, и солдат был безмерно ей благодарен.
Они вернулись жарким июльским днем 1945 года, и мы бросились друг другу в объятия: мои мама, сестра, брат и я. Нам было, что рассказать друг другу!
В октябре 1944 года последним поездом перед подходившей Красной Армией они были эвакуированы из Бишофсбурга в Кунерсдорф в Рудных горах. После окончания войны они с приключениями — где товарными поездами, где на повозках, где пешком — добрались до Шеневайде. Там они оставили часть багажа и с маленькой ручной тележкой пустились в путь до Мальсдорфа.
Через месяц, часть, занимавшая наш дом стала готовиться к отъезду. Особенно солдатам понравились красные плюшевые скатерти кайзеровских времен. Спинки сидений в офицерском автомобиле денщики украсили скатертью из дедушкиного салона, а боковые стекла завесили разрезанными гардинами, как будто они тосковали по уюту после этой страшной воины. На продуктовом грузовике восседал один из денщиков, теребя струны маминой гитары, солдаты чокались старинными пивными стаканами, доверху наполненными водкой. Напевая меланхоличные мелодии и кивая нам, колонна двинулась в гарнизон под Потсдамом.
Следующий отряд не заставил себя долго ждать. С одним из офицеров, знавшим немецкий язык, я охотно разговаривал, и он объяснял мне: «Гитлер — нехорошо, Сталин — тоже нехорошо». Как коричневую, так и красную диктатуру он называл «господством насилия».
Летом 1945 года на многих домах и садовых заборах висели красные флаги. На некоторых знаменах в центре был заметен темный круг — новые попутчики спороли свастики. Но были и убежденные коммунисты, которые уже побеждали нацистов в Веймарской республике. Теперь они надеялись на лучшие времена.
Вскоре мы снова смогли пользоваться всеми комнатами нашего дома, но жизнь оставалась тяжелой. Мама опухала от голода, весила она теперь всего восемьдесят фунтов. Брат и сестра плакали от голода. Однажды, в полном смятении, мама отозвала меня в кухне в сторонку: «Мы уже поменяли последние драгоценности на продукты, мы даже не можем заплатить за электричество и газ. Я не знаю что делать. Нам не остается ничего другого, как открыть газовый кран». Я должен был что-то предпринять, в конце концов, я был сейчас главным кормильцем семьи.