В то время в качестве судьи там подвизался бывший кайзеровский офицер Герберт фон Цитценау, когда-то сам активный наездник. Однажды он остановился перед витриной и спросил художника: «Слушайте, откуда Вы всегда берете прекрасные старинные рамы? Таких ведь нет сейчас». — «В Мальсдорфе живет молодой человек, он собирает такой старый хлам», — ответил художник, и Цитценау возбужденно решил: «Я должен с ним познакомиться. У меня тоже полно старья на чердаке».
Он пригласил нас на чай, я сильно взволновался: господин фон Цитценау, наездник с виллой в Карлсхорсте — я, конечно, сразу же представил себе виллу периода грюндерства, в которой было не меньше двенадцати комнат. Поэтому принарядился, как мог: короткие брюки, небесно-голубая блузочка и красиво завитые волосы. Когда мы немножко отошли от станции «Карлсхорст», меня охватило странное чувство: «Боже мой, тут становится все проще и проще». Закончилась чугунная кованая ограда, тротуар перешел в песчаную дорожку. Здесь уже ждать было нечего, прощай, вилла времен грюндерства.
Наконец, мы остановились перед садовым участком, на котором стоял скромный небольшой домик построенный в 1926 году. Ни парадной лестницы, ни чего-либо другого великосветского. Проволочный забор совершенно заржавел, казалось, его держит только разросшаяся вдоль него дикая сирень. Почтовый ящик по-прусски прост: деревянный, с вырезанной фамилией. На наш звонок из боковой двери появился однорукий человек, старый, но высокий и крепкий. Он поздоровался по-дружески, но без церемоний. Я был разочарован, но и заинтригован.
Он рассказывал о прошлом и повел меня по дому, в котором сам занимал лишь небольшую часть — большинство комнат он сдавал. Я заметил испачканные ковры и дорожки, и Цитценау, от которого не укрылся мой взгляд, смущенно объяснил: «Здесь у меня живет одна певица и одна актриса, а на полы Вы не смотрите. Эти женщины очень хороши, но за чистотой ни одна не следит.»
Своей любовью к чистоте этот пожилой наездник стал мне симпатичен, и я предложил помощь по уборке. Много платить он не мог, поскольку получал минимальную пенсию, а за его военное увечье народное государство ГДР не платило ему ни гроша. И я начал у него работать в качестве горничной за небольшое вознаграждение и «натуру» — прежде всего это была «рухлядь» из кладовки: старые люстры и абажуры и картины. И моментально комнаты засияли чистотой.
Основные средства к существованию мне давала работа в Бранденбургском музее. Много лет, начиная с 1949 года, выгребал я мусор из музея, вначале как внештатный сотрудник. «Вы знаете, — отозвал меня однажды в сторонку очень уважаемый мной директор музея профессор Вальтер Штенгель, — Вы просто рождены для музея. Через три года Вы будете прекрасным хранителем музея». Так и получилось. Я наводил порядок в хранилище и реставрировал музыкальные аппараты. Я разбирал часы, а потом собирал их, как меня научил старый часовщик в Копенике, когда мне было десять лет. «Три марки пятьдесят за ремонт ты можешь сэкономить, приветствовал он меня, когда я пришел к нему со сломанными ходиками. — Иди-ка сюда, паренек, я покажу тебе, как это делается. С твоими часами все в порядке, надо только заменить пружину маятника, почистить и смазать». Сказано — сделано, эти часы и сегодня еще идут. В то время Бранденбургский музей постоянно перезаключал со мной трудовой договор. До 1971 года. Меня пригласили на вечеринку, я нарядился в какое-то старомодное платье, надел парик и приятно провел вечер. На вечеринке был и кто-то из театрального отдела музея, добросердечный человек. Вскоре после этого он в обеденный перерыв рассказал коллегам о своем «экзотическом» впечатлении: «Ах, наш Лоттхен так мило выглядел на вечеринке, в парике, голубом платье и бусах».
Вполне безобидное замечание повлекло неприятные последствия, потому что другой коллега донес на меня. Через несколько дней меня прямо с утра вызвали к заместителю директора, члену СЕПГ, товарищу Манфреду Мауреру. Он сидел за письменным столом и сердито велел: «Коллега Берфельде садитесь». Да, здесь пахнет нагоняем, заподозрил я, ни к чему хорошему это не приведет. Вообще-то они должны быть мне благодарны, ведь я частенько задерживаюсь после рабочего дня, мою окна и убираюсь.
«Нам стало известно, что на прошлой неделе Вы появились на вечеринке в женском платье». Перед словами «в женском платье» он сделал короткую паузу, видимо задохнувшись от возмущения. В его голосе буквально ощущалось отвращение. Он не просто выговорил это слово, его вырвало им.
Внутренне я был страшно рассержен — какое дело музею до моей частной жизни, в конце концов, — но внешне оставался дружелюбным: «Да, вы правильно слышали, на мне было небесно-голубое платье, светлый парик и жемчужные бусы на шее, я хорошо повеселился». Товарищ Маурер смущенно прокашлялся: «Ну конечно, новые законы с 1969 года, но Вы не должны забывать, что работаете в государственном учреждении». «Знаете ли, непринужденно продолжил я, — совершенно все равно, в чем я хожу по улице, в брюках или платье. Кто не совсем глуп, тот за тридцать метров против ветра видит что я, в сущности, женское существо».