Пять лет мы были вместе. Нет, ни о какой верности и речи не было, Цитценау решительно поощрял мои знакомства с другими мужчинами.
Я снова стал заходить в общественные туалеты, знакомясь там то с одним, то с другим, к некоторым проникался таким доверием, что возникала дружба, которая продолжалась — если мои поклонники жили на западе — до тех самых пор, пока не была построена стена.
* * *
В первый раз я пошел в кафе гомосексуалистов. Западноберлинские друзья взяли меня с собой — один я бы не отважился — и подбодрили: «Лоттхен, там нечего бояться». Я принарядился в платье.
Перед маленькой лестницей у входа — небольшая решетка. Мы позвонили, и нас впустили. Открылся причудливый вид: старый коричневый буфет начала века, слегка закопченный, перед ним плоский прилавок стойки. Левую стену украшал вид Берлина, каким он был раньше — цепочка домов с газовыми фонарями и арками ворот. На украшенном лепниной потолке на крюке висела старинная люстра. Все было, как на рубеже веков. Но на продавленных креслах, цвет которых было уже не угадать, до того они выцвели, шла оживленная жизнь. Здесь и сейчас. Полуобнаженные юнцы, многие в женской одежде или в чем-то почти прозрачном, сидели на коленях у своих кавалеров. Все громко болтали. Но во всей этой неразберихе стоял один спокойный утес — хозяйка.
«А ну-ка, прекрати», — на своем берлинском диалекте приказывала она, проходя через зал, давала тычка гостю, который рассказывал «анекдотцы», и снова проплывала за прилавок в своей объемистой мотоциклетной куртке. «Да, она держит свою лавочку в руках», — подумал я, войдя в старейшую пивную на станции «Герлиц», — «Пивной бар Элли».
Элли, бесцеремонная и решительная, внимательно оглядела меня, когда я робко заказал сок. «Золотко, а ты здорово принарядился», — одобрительно заметила она.
Мне понравилась ее по-мужски жесткая манера, а ей видимо, моя, женственно-застенчивая. Потому что когда в следующий раз я зашел в пивную, на этот раз — для разнообразия — в народном костюме, она подняла меня и посадила на стойку, смеясь: «Ты моя куколка».
В узком коридорчике позади зала находились «тихие местечки», и когда трансвеститы в своих платьях нажимали ручку мужского туалета, гости громогласно кричали: «Другая дверь!»
«Немножко би никогда не помешает», — ухмылялась Элли, залезая ко мне под юбку. Хоть она и была лесбиянкой — ее подруга прислуживала здесь же, в пивной, — Элли не придерживалась этого слишком строго, уж это мне известно из собственного опыта…
В задней комнате иногда устраивались садо-мазохистские вечеринки. Когда кого-нибудь укладывали на стол и Элли собиралась «наподдать разочек», мы знали, что когда она ударит, будет не только слышен свист хлыста, но и станет ощутимо больно. Но чаще наши удовольствия были вполне безобидны.
Как-то в выходной были объявлены танцульки потому что Элли купила новый проигрыватель. В пивную набилось полно геев и лесбиянок, но когда танцы начались, ящик отказал. Элли бросилась ко мне: «Эй. Лоттхен, посмотрика, что с ним, ты ведь разбираешься в музыкальных машинах». Когда я поднял крышку и увидел все эти проводочки, лампочки и не знаю, что еще, я поднял руки, сдаваясь: «Ребята, я сюда смотрю, как корова в циферблат. Ничего не получится». Казалось уже, что на танцах поставлен крест, но тут кто-то предложил: «Лоттхен, а может, ты привезешь свой граммофон?» Вот это было дело. Кто-то был на машине, и мы покатили. Я привез граммофон и пластинки.
Большой латунный раструб ревел на стойке у Элли, все скакали по залу, и тут состоялось мое первое выступление: я знал наизусть тексты всех песенок и когда старые пластинки слишком сильно шипели, я вступал и подпевал. С тех пор регулярно, каждый выходной, я стоял у граммофона в своем платье или коротких вельветовых брюках, черных или темно-синих, по дешевке купленных в «Херти» за шесть марок. Вокруг меня — гомосексуалисты в шуршащей коже или во входивших тогда в моду узких джинсах. В перерывах Элли потчевала меня соком и едой и даже подарила мне ремешок и туфли: «Смотри-ка, это должно хорошо подходить к твоему платью».
В 1961 году все кончилось в одну ночь. «Для пресечения враждебной деятельности реваншистских и милитаристских сил Западной Германии и Западного Берлина, — было написано в Постановлении Совета министров ГДР от 12 апреля 1961 года, — вводится такой контроль на границах Германской Демократической Республики, включая границы западных секторов Большого Берлина, который присущ границам любого суверенного государства».