Выбрать главу

Антони перекрасил табличку за десять минут. Он делал это старательно, вкладывая в процесс что-то ощущаемое, но незримое, переполняющее его и итог работы был отличным: жёлтые буквы на тёмно-коричневой дощечке стали белыми, а вместе с ними как будто бы обновилась и часть души. «С жизнь будет намного сложнее, — подумал Левенгук, любуясь вновь повешенным на стену символом».

Антони читал что-то, когда в лавочку вошёл Лариоти.

— Здравствуйте, Лариоти! — сказал Левенгук с небольшим недовольством. Ответа не последовало. Старик стоял, как вкопанный и жадно поглощал глазами знаменитую табличку. Антони задрал голову вверх по направлению дощечки:

— Я перекрасил её. Она уже стала своего рода моим амулетом.

— Да, я вижу. Красиво, безумно красиво… — сказал, морщась Лариоти.

— Ну вот, чтобы это было слишком красиво, это уж простите… А что касается содержания, то это ваша заслуга. После того как я впервые посетил лавочку, я долго потом не мог выкинуть её из головы. А перед моими глазами так и представала вот эта надпись на табличке: «Здесь есть всё, что нужно». Наверное, она то и помогла мне решиться… В конце концов, как бы я сейчас обошёлся без неё? — говорил молодой торговец, внимательно изучая высохшее лицо Лариоти, который не мог оторваться от символа. Левенгук обнаружил напряжение, так и вырывающееся через рот. Были сомкнуты уста Антони, были сомкнуты уста старца, у последнего, чтобы не выпустить на волю нечто подобное электричеству, что обладало невероятным напряжением, отчего его губы дрожали. Весь вид старца говорил о том, что какое-то сильное чувство переживает он в этот момент. «Что его так взволновало?», — подумал Антони, на секунду закрыв глаза. Он попытался угадать, о чём думает Лариоти, но в голову приходили одни пошлые мысли, которые итальянец сразу же отрицал. Напряжение и внутренняя занятость Лариоти вскоре надоели Левенгуку, потом они стали раздражать, а через некоторое время и наводить ужас на него. Антони сказал внезапно самому себе: «Господи, что же это? Он сумасшедший? Псих? — спросил сам себя торговец — О, Дева Мария, не дай же мне сделаться таким под старость, а не то однонаправленный взгляд и память убьют мою душу». Ему вдруг сделалось нехорошо, стало душно, давление поднялось, будто бы Лариоти схватил его за шею своими руками и стал душить с криком: «Как смеешь ты обвинять меня в ненормальности? Не я ненормальный — жизнь ненормальна!». Захотелось быстро покинуть комнату, вырваться за пределы этого ада, разлиться Амазонкой в объятиях Софии… Но чтобы забыть о боли и страхе, Антони спросил старца:

— Вы придумали её?

— Что? — словно проснувшись, спросил Лариоти.

— Надпись.

— Да, — сухо ответил старик — Здесь действительно когда-то было всё…

— А откуда тут эта мебель? — Левенгук указал рукой на старый шкаф Ведь это же ещё купеческая мебель?

— Я купил по дешёвке её у одного умалишенного купца, которому срочно были нужны деньги.

«…умалишенного! Такого же умалишённого, как и сам Лариоти… Господи, мы все душевнобольные… А как прожить в этом мире, будучи ненормальным? Разве мир сам не сделается кривым от наших болезней и сомнений?.. Лариоти глуп, если винит себя в одиночестве. Он крив, но и другие кривы, а значит вероятность, что изгибы его души подойдут изгибам души кого-либо ещё слишком мала. Но как прожить в этом мире, будучи одиноким? Ведь так можно получить ещё одну черту ненормальности, которая, соединившись с давнишними чертами, делающими наше отражение чуть прямыми, чем мы сами, создаст длинную тень в виде правильной прямой. Вскоре таких теней сделается огромное количество, и все они соткутся в непробиваемую стену. Потом плотный теневой колпак закроет от нас свет. Мы окажемся в ловушке. На волю не выбраться… Кто-то смирится и даже по-своему полюбит ограниченный объём. Он начнёт сажать различные растения, заполнять реки рыбами, а леса зверями… Или не будет делать ничего этого… Может он создаст совсем другой мир и будет жить в нём. Но мир этот всё же будет кривым. А как выжить в кривой вселенной? Перед такой вселенной просыпается страх, который либо настолько вгрызается, что дарит полное спокойствие, граничащее с полным слабоумием, либо заставляет содрогаться теневые стены, требуя познать природу кривости. Тогда кривая твоего пути разбивается на множество отрезков, которые всё равно не будут обладать правильной формой. Нарушается симметрия, параллельность, правильность всего: и заповедей, и существования, и точки отсчёта… «Почему всё так?» — может, вопрос составлен слишком криво?.. Умалишённого, Антони? Твоя табличка висит криво. Поправь её! И может нос Лариоти сделается ровным?» Левенгук несмело взглянул в глаза старика и стыдливо улыбнулся сомнениям всем своим существом.

2

— Посмотри на звёзды. Ведь они точно такие же, как и мы. Они горячи, огромны по размерам, но не вечны… Понимаешь?

— Ну… Не совсем, — София повернулась лицом к Антони — У тебя такой красивый нос!

— Ты думаешь? — спросил Левенгук, раздувая носовые крылья.

— Перестань! — София поднесла светильник ко рту — Я затушу его, чтобы не видеть того, что ты вытворяешь…

— Но тогда не сможешь видеть и мой нос, который тебе так нравится.

— И лоб, — девушка дунула на пламя — светильник погас. В комнату вместе с зыбким ароматом ночи ворвался свет звёзд. Но это был не холодный свет, каким принято чувствовать его у большинства поэтов, это был удивительно тёплый, в некотором роде мистический, но не вызывающий страха свет. Сердце Антони как будто бы перестало биться так часто — будто бы вместе с погасшим огнём, ушла встревоженность. Луна подмигнула итальянцу, а тот в свою очередь подмигнул ей, подумав: «Был ли когда-нибудь спокоен старик Лариоти вот так, как спокоен сейчас я?»

— Нет, они вечны, как ничто вечны — проговорил слегка хриплым голосом Левенгук.

— Что? — девушка обняла Антони.

— Звёзды. Они кривы, но они круглые. Они тёплые, потому, что хранят внутри себя тепло. Многие из них уже потухли, но они вечны, так как лучи их согревают и поныне. Некогда испускаемые прямые лучи… И когда ты поймёшь, что мы дети звёзд, а звёзды это и есть мы и примешь тепло изнутри, тогда захочется испускать теплоту. Я думаю, жизнь тогда не будет казаться столь безобразной, как казалась она мне. Ведь ты сможешь видеть все её стороны, а не одну — ужас и сумасшествие… Понимаешь, София?

— Нет. Но мне тепло…

— Мне тоже — сказал Левенгук, вглядываясь в Вегу. Внезапно на ум ему пришла благоговейная картина: перекрашенная табличка из торговой лавочки, которая блестела и согревала, так как была усеяна звёздами. Потом представились космос и люди, в грудине которых пульсировала эта самая табличка. Людей этих не мучили страхи, ибо были они святыми…

3

…Поднялся обвинитель. В зале суда сделалось тихо.

— Господин Левенгук утверждает, что с помощью таких отшлифованных линз, — обвинитель взял линзу со стола и поднял её над головой, — можно обозревать жизнь неких невиданных образований, подобных табличкам, которые он называет «клетки»… Левенгук говорит, что эти существа или ещё что-то обитают везде и даже в нас с вами. Да-да, в нас с вами. По его словам, мы состоим из них… Что является глупостью, а, кроме того, противоречит библии…