Обвинитель повернулся лицом к сидящему Антони:
Это значит, что вы господин Левенгук идёте против религии, против бога… Вы нарушаете главную из десяти заповедей и хотите, чтобы другие делали то же. Вы одержимы дьявольскими силами! Б…
Антони более не слушал всего того, что говорил обвинитель. Перед его глазами стояла необычная картина: множество равномерно расположенных ячеек, между которыми было небольшое пространство…
— … Надеюсь, вы все понимаете, что это полный бред… Но мы всё-таки отошли от консервативных методов. Поэтому мы позволим господину Левенгуку доказать его невиновность прямо здесь — в зале — обвинитель снова поднял линзу над головой. Послышался смех.
— Тут есть всё необходимое для этого. Приступайте, господин Левенгук!
Смех не стихал. Обвинитель от такой атмосферы сам засмеялся. Левенгука подвели к столу. На нём лежало три линзы, стёклышко с промоченным водой тонким срезом древесной ткани. Обвинитель повернулся к присяжным:
— Хочу предупредить вас, что вода, которой зачем-то смочили кусочек древесины, святая. Это наша прихоть. Господин Левенгук не был против… Когда он всё сделает, каждый желающий сможет подойти и посмотреть на так называемые «клетки», чтобы убедиться в их несуществовании…
…Левенгук все действия выполнял механически, одержимый престранной картиной. Тем временем в зале с каждой секундой возрастало напряжение…
— Всё, — торжественно сказал Антони, закончив.
К столу подошёл всего один человек — библиотекарь, тайно верующий во всё мистическое. Несмело приблизившись к линзам, он взглянул в них…
… Напряжение в сети поднялось на двадцать вольт…
Ошеломлённый, библиотекарь открыл рот. Ещё несколько секунд его разум затягивала дымка неверия. Придя в себя, он тихо и неуверенно промолвил, всё ещё смотря в линзы:
— … Господи… Он говорит правду…
Присяжные с шумом вскочили со своих мест и побежали, толкаясь, к мистическому столу. Вскоре у него собралась целая очередь…
… Напряжение скачкообразно поднималось. «А не катастрофа ли грядёт?», — подумал пророк борец за свободу слова, глотая кофе…
Гробовое молчание окутало весь судебный зал. Присяжные, опустив глаза, расступились и превратились в восковые фигуры. По образовавшейся дорожке, медленно, нерешительно, мучительно делая шаги, двигался старый судья. Идя, он боязливо оглядывался, но восковые фигуры молчаливы. Да и глаза этих были опущены. Нелегкий путь медленно продолжался… Мотылёк, святой, шумный мотылёк, закружился около пламени свечи. И судья и Антони повернули головы, чтобы проследить движения чудесного создания. Левенгук взглянул на немощного старика: на его лице прочитывалась старость, безнадёжность и потерянность… Вот взгляды их встретились и Антони показалось что-то знакомое в этих глазах. Глазные яблоки были пропитаны ядом страха и сомнениями, но и в них, хоть и слабо, но циркулировала вера в обретение тепла…
Левенгук понял, перед ним стоял Лариоти…
— Они блестят подобно звёздам, — еле слышно проговорил судья Лариоти, указывая трясущейся рукой на линзы.
— Да… — сказал Левенгук…
… Лампочка на кухне внезапно лопнула — пророк подскочил от неожиданности. Он обхватил голову руками, боясь, что произойдёт ещё что-то. Но ничего не произошло. Жена вбежала в кухню. «Представляешь, я только начал читать книгу, как это случилось… Только прочёл аннотацию о каком-то Джаони Лариоти, которого спасли от самоубийства…», — сказал пророк жене, раздвигая оконные шторы.
В соседних домах также не было света, и фонари не горели. Тепло наполнило душу пророка. Удивительно красиво сияли звёзды. Они казались горячими…
Кто понесёт груз…
1
…И с каждым днём делался Иисус всё невыносимее…
Разваливались скалы слоеным тортом, когда Христос ставил ногу на вековой камень, отступала вода, когда Христос наклонялся к дрожащему зеркалу, дабы омыть руки. Раньше всё было по-другому: природа как-то реагировала не столь бурно, да и апостолы жили рядом с учителем в вере и не плелись по городским дорогам сомневающимися фанатиками. Изменилось что-то в мире, изменилось что-то в учителе, и апостолы почувствовали эти перемены. А Иисус, почувствовал ли он? Точно никто не мог ответить: ни всезнающие пески, ни всевидящие птицы, ни всепроникающие грозы. Христос по-прежнему был сыном божьим, по-прежнему его наполняли удивительные способности исцелять и устрашающие блики ясновидений, только вот непонятная пассивность возрастала с каждым днём… «Да он только и делает, что ест и спит. Ещё, правда, всё время упрекает вас…», — однажды тихо сказал апостолам, сидящим у костра, худощавый мальчуган, когда спокойный учитель уже передавал своё тепло покрывалу…
«Уйду я от него! Ой, Уйду…», — обычно повторял про себя Пётр, выслушивая очередную Христову жалобу, и ностальгически вгрызался в воспоминания о днях светлых. Живо представлял он себе картину: жара — пот стекает реками, ветер поднимает пыль в воздух, тупые рожи, вымазанные какой-то дрянью, червивые яблоки, червивые зубы, но всё это как будто за массивными прозрачными воротами, зачиненными на десятки замков. Ведь Иисус рядом. И все эти страдальческие пьяные лица перестают быть такими безобразными и, кажется, становятся способны впитывать свет божественных слов, когда Христос взмывает в своей красноречивости в небо — амвон. Лёгкой и изящной птицей парит он… Вот он подлетает к воротам, касается гладкой поверхности, и те, в момент, разлетаются на множество мелких кусочков светлячков, не способных поранить. Начинается проповедь. Лица делаются серьёзными, трезвыми, жара перестаёт донимать, всё и все становятся внимательными слушателями. А сердце Петра пляшет — так ему легко и тепло… Пляшет и качает кровь, как никогда раньше…».
«Всё изменилось! Всё перевернулось! Теперь даже Бог не говорит с ним!», — крепко сжимал кулак Пётр, наблюдая за Христовым шатром.
— Я знаю, что случилось! — выпалил Андрей в ту ночь мальчуганова откровения.
— Что? — сонно спросил Иуда, не глядя на собеседника. И Андрей с глупой ненужной улыбкой ответил:
— Он стал камнем…
Апостолы замолкли. Долго они ещё размышляли над тем, что будет с ними, с остальными верующими…
2
…Капиллярик лопнул. Дерзко так лопнул, как лопаются, порой, переспевшие ягоды девственности… Ноздри заполнились естеством красного цвета, закатом, разорвавшим бумажное око. Носовой закат пробудил Иисуса. Ещё сонный, он стёр кровь с губы двумя смежными пальцами правой руки, а потом аккуратно опустил их в рот. Кровь оказалось удивительно сладкой, по яблочному приятной на вкус. Придя в себя, Иисус подумал о необходимости найти кувшин с водой. Он перевернулся на другой бок, вспомнив, что кувшин есть и в его шатре. Пошарив рукой и нащупав кувшин, Христос попытался определить местоположение глиняной ручки. Нащупав и её, он трезво, но нежно обхватил глину рукой. Ему показалось, что глина холодная и неприветливая, но всё же он был благодарен ей за то, что сохранила воду. Мессия смело поднёс кувшин ближе к лицу, в очередном этапе пробуждения по-новому открыл глаза и замер в ужасе: в руке у него была не облагороженная глина, а бесформенный заострённый камень. Наступил ещё один этап пробуждения — и вот в руке снова красовался кувшин. Но Иисус никак не мог успокоиться. Всё в нем было напряжено: каждый мускул тела, каждый нерв тела, даже душа. Полностью смыв кровь, и задрав голову, человек погрузился в ещё больший страх… Что всё это проделки глубокой ночи — самое её дно, он не сомневался. Но вот только зачем…