Прошло минут сорок, и, хотя до восхода солнца было еще далеко, я стал более четко различать окружающие меня предметы. Теперь можно было рассмотреть, что крыша дома покрыта железом, а фронтон украшен затейливой деревянной резьбой. Дом был старинный, из тех, что достались Иркутску от старого купеческого города.
Между тем томительное ожидание превращалось в невыносимую пытку. Воображение мое рисовало самые страшные картины, какие только можно себе представить. Во мне все увереннее крепло предположение, что Ванюхин сумел подкараулить Фомина и Костовского и без шума прирезать обоих. Временами я порывался бежать к лестнице, но силой воли подавлял это желание, заставляя себя стоять на месте. Минут через пятьдесят, показавшихся мне вечностью, я увидел, что в воротах появился Савенков. Он сделал вопросительный жест в сторону крыши: тоже не вытерпел. «Ну что там?» — говорил весь его вид. Я махнул рукой, и он удалился на место.
Вдруг где-то вдали прокричал петух, и одновременно с его криком я услышал неясный говор, раздавшийся в глубине чердака, а затем нервный Юркин смех. Сразу же отлегло от сердца и пропали страхи, которые до этого казались обоснованными, реальными. Сейчас они стали просто смешными. Фомин и Костовский больше не таились — значит, все в порядке.
Первым на лестнице появился Юрка. Он приветственно помахал рукой и, опустившись на три ступеньки, остановился. Вслед за Костовским из чердака выглянул Ванюхин. На лестницу он ступил как-то неуклюже, и Юрка поддерживал его, помогая спускаться по ступенькам. И последним появился на крыше Михаил Николаевич. Он приостановился, выпрямился во весь свой небольшой рост, довольно прищурил глаза и несколько секунд смотрел в сторону восхода.
— Благодать-то какая, — громко сказал дядя Миша и быстро начал спускаться вниз.
Когда Костовский, а вслед за ним Ванюхин оказались на земле, я был уже около лестницы и понял причину неуклюжести преступника. Его руки, вытянутые вперед, были скованы наручниками. Хорошо зная нрав Ванюхина, подполковник Фомин продумал и принял необходимые меры безопасности.
Лицо у Ванюхина было в отеках, с нездоровым желтоватым оттенком, а в утреннем свежем воздухе улавливался крепкий запах водочного перегара. Увидев и узнав меня, он небрежно сплюнул и с ненавистью прошепелявил:
— Сопрались корсуны на пир. Саль, что я тебе класа не выресал. — Отсутствие зуба не позволяло ему нормально говорить.
Я хотел ответить ему что-нибудь злое, но в этот момент утренние лучи солнца, брызнув миллионами искорок из-за дальних, но ясно видимых у горизонта синих гор, затопили все ярким ослепительным светом.
— Хотя и прохладно, а денек обещает быть неплохим. — Дядя Миша положил руку на мое плечо. — Ну что же, пошли.
За воротами к нам присоединился Савенков. Пройдя квартал по улице просыпающегося города, мы оказались около ожидавшей нас машины. Костовский и я пожелали идти пешком, а Фомин и Савенков, усадив задержанного между собой, поехали в управление.
— Навести с утра Надю, — сказал Фомин, перед тем как «Волга» тронулась.
— Не пустят.
— Я позвоню, пустят.
Костовский был восхищен предусмотрительностью дяди Миши. Оказывается, когда они забрались на чердак, там стояла непроглядная тьма. Двигаться в кромешной темноте — неминуемо на что-нибудь наткнуться и насторожить преступника. Включить свет — последствия те же самые. И дядя Миша применил фонарик с красным стеклом. Прикрывая его рукой и осторожно передвигаясь в неярком красноватом свете, они наконец натолкнулись на логово Ванюхина. Тот крепко, с храпом, спал, опорожнив накануне вечером не менее бутылки водки. И только когда на него были надеты наручники, Ванюхин сообразил, в чем дело, но было уже поздно.
В то утро я впервые за много дней с радостью поднимался на второй этаж по лестнице, ведущей в приемный покой хирургического отделения. На душе было светло.
8. Последний из могикан