…Едва закончился чемпионат мира 1959 года в Праге, как в Москву пожаловала именитая гостья — сборная команда США, только что выступившая на этом чемпионате. Сразиться с ней доверили молодежной команде, в состав которой входили и Старшинов, и мы с братом Женей. Нам дважды пришлось сыграть с американцами, оба раза выиграли, причем из десяти шайб, побывавших в американских воротах, семь забросила наша тройка. Нас хвалили, поздравляли. А наутро я встал пораньше и помчался к ближайшему киоску за газетами. Я торопился не зря. Не было газеты, которая не упомянула бы в рассказе об играх с американцами нас троих. Я был на седьмом небе.
Но только несколько дней спустя постиг я подлинную силу печатного слова. Это сейчас переполненные трибуны Дворца спорта на матчах «Спартак» — ЦСКА вещь обычная. А тогда «Спартака» никто всерьез и не принимал. Мы не только не боролись за медали, но и не претендовали даже на место в первой десятке. И в родных-то Сокольниках смотреть нас ходили лишь знакомые да наиболее беззаветные болельщики «Спартака». И вот переполненный Дворец спорта, и толпа у входа, и то самое «нет ли лишнего билетика?», которое отличает выдающийся матч от рядового. Что случилось? Оказывается, это дело рук журналистов. Стоило им похвалить нас, и толпа спартаковских болельщиков ринулась на стадион в надежде присутствовать при возрождении своей команды.
Тот матч мы проиграли, но проиграли вполне достойно — 1:3. К тому же эту единственную спартаковскую шайбу забросила наша тройка, точнее — Слава Старшинов. Думаю, что свою роль, и немалую, в этом пока более чем скромном успехе команды сыграла поддержка публики, которую привели на стадион журналисты.
А вскоре мне открылась и другая сторона медали. Оказывается, газета может не только прославить. Мы играли в Челябинске с местной командой «Трактор». Я проштрафился (теперь не помню уж чем) и заработал десятиминутное удаление. Женька и Славка проштрафились тоже. Меня тогда такие взыскания особенно не беспокоили: я их получал за сезон сколько угодно. Но после игры в гостинице меня подозвал к себе Иван Васильевич Адамович, наш администратор, отвел в сторону и таинственным шепотом произнес:
— Ты что там натворил? Тут Пахомов, корреспондент «Советского спорта» из Москвы, о тебе расспрашивал. Говорит, что будет писать о ваших фокусах.
Такого оборота дела я не ожидал никак. Очень уж не хотелось в газету, да еще в таком виде. Внутренне я весь кипел: ну что я в конце концов такого наделал, чтобы меня позорили на весь мир? Подумаешь, десять минут… Других на десять минут никогда, что ли, не выгоняли? Чего ж он о других не писал? А Майоров проштрафился, так сразу и в газету!..
— Пойду попробую с ним потолковать, — успокоил меня Адамович. — Может, уговорю.
Я весь вечер нервничал и немного успокоился лишь тогда, когда пришел Адамович и сказал мне:
— Обещал подумать. Наверно, не будет писать.
Наш администратор ошибся. В следующем номере «Советского спорта» я был героем корреспонденции о челябинском матче. Разумеется, героем отрицательным.
…Прошли с тех пор многие годы. Мы с Владимиром Пахомовым давно и хорошо знакомы. Но и сегодня я по старой привычке смотрю на его подпись в газете с некоторым опасением. А тогда я не мог прочитать ни одной его строки без гнева и возмущения. Я выискивал в них ошибки и был несказанно рад, когда их находил. Я считал его дилетантом в спорте, невеждой и своим личным врагом.
Прошло еще немного времени, и число «личных врагов» моих сильно возросло. Я попал, попал прочно и надолго, в катеюрию злостных нарушителей игровой дисциплины. А кто во всем виноват? Все они же, журналисты. Помню, после очередного десятиминутного удаления меня вызвали на заседание спортивно-технической комиссии и дисквалифицировали до конца сезона (к счастью, дело было весной, и нам оставалось доиграть всего два матча). На заседание пришел какой-то парень моего возраста, которого я сперва и не заметил.
— Анатолий Салуцкий, «Комсомольская правда», — представился он.
Говорил Салуцкий со мной очень сурово и почему-го на «ты». Придя через пару дней на занятия в институт, я узнал, что он побывал и там, разговаривал со старостой и комсоргом группы, выяснял, как я веду себя на семинарах и лекциях, здороваюсь ли с товарищами, не груб ли, не зазнался ли, как воспитан. Все это меня возмутило ужасно. Какое ему до этого дело! И, провинившись в очередной раз на площадке, я обычно думал: «Вот опять теперь этот самый… (его фамилию мне даже мысленно произносить не хотелось) тиснег заметку. Ему что — гонорар идет, и ладно».