— Знать, хорошо воспитал.
— Ты ведь мне почти за сына был — душой за тебя болею!
— Я вижу.
— Ты мне не веришь, а я тебе доверился, потому и пришёл к тебе разговаривать, а то ведь мог и заживо спалить! — крёстный умел вести беседы, потому атаманил и слушались его казаки не один десяток лет.
— Собака ты, крёстный, не взять тебе меня!
Корнила усмехнулся и стал крутить ус.
— Не брать я тебя пришёл — ты и так у меня в руках! Я хочу по-доброму с тобой дело решить. Братец твой у меня, уже кается. Семьи ваши в Черкасске под охраной. Я вот думаю, к чему с тобой воевать, что нам делить?!
— Странные ты речи баишь, Яковлев.
— Нет в них ничего странного. Ты ведь из наших, не какая-нибудь голь перекатная! Разин! Имя твоё теперь по всей Руси-матушке гремит!
— Тебе что за дело до того грома?!
— Можно всё решить по согласию, — старик хитро прищурился. — Грамоту я получил царскую. Отпускает тебе государь вины, коли сдашься по-доброму и явишься к нему с повинной.
Я рассмеялся:
— Твоими устами, Корнила, мёд пить! Лжёшь ты, собака, на лобное место зовёт меня царь!
— Я тебе истину сказал и грамоту могу принесть. Из тебя выйдет видный воевода — государю нашему такие люди нужны.
— Брешешь ты, Корнила, — устало сказал я, но мне хотелось ему верить — рано было ещё умирать, не закончил я все свои дела.
Может, и есть в его словах часть правды. Хотелось в это верить — необходимо выторговать время. Я всё ещё надеялся на Чертёнка и Фёдора Шелудяка.
— Истинную правду тебе сказал! — Корнила перекрестился. — Надо прекращать войну — вот единственная цель нашего государя! Говорят, что только от пыток и казней за осень и зиму погибло больше семидесяти тысяч человек. На тебе, Степан, их кровушка.
— А, может, на тебе, боярский прихвостень?! На мясниках-воеводах?! Пошёл прочь, Корнила Яковлев, не желаю больше тебя слушать!
Крёстный со вздохом поднялся:
— Мне нечего больше тебе сказать, Степан Тимофеевич. Я всё сказал, теперь посиди и подумай. Мой совет — одумайся и покайся. Наш государь милостив и справедлив. Получишь у него прощение. Война будет с турком, может, у него свой план, ты там удачно воевал… — Корнила усмехнулся и направился к двери: — Думай, крестник, думай. Один раз он тебя уже простил, отпустил вины, почему бы не отпустить и во второй?! Что получилось из-за твоей гордыни и непокорности? Половина Руси в крови и разорении!
— Корнила, а может, тебе лучше ко мне переметнуться?! Махнём вместе на Москву! Посажу тебя в царских хоромах, получишь большой дуван — таких ни на Дону, ни на Запорожье не видывали!
Крёстный махнул на меня рукой, но глаза его тревожно заблестели:
— Всё шутки шутишь?! Ты много нашарпал, поди?!
— Есть тайные места.
Глаза старика впились в меня. Некоторое время Корнила молчал, затем, наконец, ответил:
— Нет, Степан Тимофеевич, на такое я не пойду — расходятся у нас дорожки!
— Расходятся.
— Повинись, послушай старика, я спасу тебя.
— Уж ты-то спасёшь — первым на шее верёвку затянешь!
— Нет у тебя другого выбора, Степан — или со мной, или… пропадёшь.
— Я уже сделал свой выбор.
— Неволить тебя не могу, — крёстный пошёл к двери, — ты всё же подумай, время у тебя пока есть. Подумай, не торопись с ответом, — он открыл дверь и повернулся ко мне. — Ты ведь умный, грамотный, с посольствами бывал глядишь, государь смилостивится.
— Ступай, Корнила, поздно.
Дверь громко стукнула…
Смутно на душе, неспокойно. Корнила всё же посеял у меня сомнения: ведь не схватили меня не потому, что заговорённый — может, не врал Корнила-крёстный, пришла бумага из Москвы?! Царь однажды простил. Я рассмеялся — нет, врёшь, крёстный: царь никогда не прощает. Ложь это… Или… Бояре напуганы, война продолжается. Идут со мной на мировую, чтобы остановить крестьянскую смуту? Ведь гибнем не только мы, но и они. Может такое быть? Может…
…Нет, боятся они меня и ненавидят лютой ненавистью. Не простят бояре — им нужна моя голова… Почему же Корнила медлит? Почему не побоялся прийти на переговоры? Змей ты, крёстный, змей…
Светало. В полусне я сидел за столом, думал свою горькую думу, и тут они ударили разом в окна и двери. Лопнуло окно, раздался треск в сенях. Я схватился за пистоли и громыхнул ими в окно и в сени. Послышались истошные крики раненых. Я громко засмеялся, обнажая саблю:
— Что, бесы, иуды, жарко я вас потчую?!
Изба заполнилась домовитыми казаками.
— В гости пожаловали? — моя сабля со свистом рассекла воздух.