— Бетти, я вернулся.
— Ах, Эрл. Ты вернулся!
Он каким-то странным тоном произнес:
— Мне тяжело оставаться вдалеке от тебя.
Мы нырнули за край матраса и спрятались под стеганым бархатным одеялом, висевшим на стене. Гигантский матрас накренился, когда Бетти приподнялась, приветствуя его; а потом она заговорила, и в ее голосе звучала новая, нежная нотка, и говорила она с такой любовью, что я задрожал:
— Ты и правда меня любишь. Ты пришел.
— Сладенькая моя, — обратился к ней Преподобный Эрл; никогда раньше я не слышал, чтобы он разговаривал таким тоном. Бархатным, но и неровным, как будто похоть взъерошила бархат против ворса. — Я принес тебе молочного поросенка.
— Ах, дорогой, это ты зря, — сказала Бетти со смешанным чувством.
— Для моей королевы все только самое лучшее, — ответил он. А потом добавил: — Я должен тебе кое-что сказать. Но вначале это.
Она не слышала его. Она тянулась к еде и при этом пыталась остановить себя.
— Я так много уже съела!
— Этого всегда мало для моей нежной королевы, — проговорил Преподобный вкрадчиво и мягко. — Таким девочкам, как ты, ничего не бывает вдоволь.
— Я стараюсь, я так стараюсь!
— Конечно, моя красавица. Скушай вот это.
— Ты же знаешь, я стараюсь есть поменьше.
— М-м-м, любимая, ты же знаешь, что я обожаю тебя такой, какая ты есть.
— Ax нет, это уже лишнее, пожалуйста, забери это, — просила Бетти, и я услышал в ее голосе отчаяние — бедная девочка держалась изо всех сил, но не могла признаться в этом своему возлюбленному, своему мучителю, извращенцу, наблюдавшему за ней и совершавшему чудовищное преступление. Хорошенькая, огромная, грустная Бетти оказалась в ситуации, так хорошо знакомой всем нам, толстякам, и тем худым, которые в глубине души тоже толстяки. Она, истекая слюной, умоляла дать ей еще, пусть и просила при этом, чтобы ее оставили в покое. Мы все слабы, слабы.
Вот на чем, как мне представляется, держится религия, созданная Преподобным Эрлом. Я прошептал Зои:
— Это ужасно.
Зои кивнула.
— Один маленький кусочек тебе не повредит, это же дар любви.
Бетти печально ответила своему возлюбленному, тому, кто заточил ее в неволю:
— Ты же знаешь, я пытаюсь похудеть.
И он не дал ей шансов.
— Конечно, ты стараешься, и я тебе в этом помогаю. Эту хрюшку нафаршировали не хлебом, а грибами в масле.
Бетти слабым голосом произнесла:
— Ах нет!
— Не переживай, можешь не есть, если не хочешь. — Ублюдок, что за ублюдок! — Я не обижусь.
— Я ни за что на свете не стала бы тебя обижать.
Я ощутил сейсмический толчок — Бетти схватила поднос.
А потом Преподобный солгал ей. И именно тогда я решил, что должен с ним разделаться.
— Да, дорогая, я тоже никогда не сделаю тебе больно.
Прячась за бархатным одеялом, мы с Зои слышали, как с глухим звуком ей на колени опустился поднос, как она ест и плачет, и все равно продолжает есть, но лучше всего мы слышали слова Преподобного Эрла, и правда постепенно всплывала на поверхность, а я клялся, что обязательно найду способ остановить его. Преподобный Эрл Шарпнек, устроитель жертвоприношений, лицемерный распорядитель Послежирия, ворковал:
— Посмотри на себя, ты же великолепна, ты такая пышная, такая красивая, — а потом небрежно бросил: — Господи, ты же омерзительна.
Бетти была так поглощена едой, что не заметила, но мы с Зои все слышали.
— Ах, пожалуйста, останови же меня, я так объелась! — простонала Бетти, будто изнемогая от любви, а Преподобный Эрл ответил, как и полагается любящему мужчине: он забросал ее, словно цветами, шоколадными трюфелями.
Я осторожно приподнял край стеганного одеяла, чтобы лучше видеть происходящее.
Всхлипывая, Бетти сидела среди скрытых атласом складок собственного жира и ела. Присев на краю загона, как римлянин в первом ряду Колизея, Преподобный Эрл уговаривал ее:
— Еще кусочек, милая, всего один маленький кусочек, ради меня, — и все это время он пыхтел, как извращенец на стриптизе, пока бедная Бетти рыдала и обжиралась, обжиралась и рыдала, и вот от молочного поросенка ничего не осталось, а Преподобный насытился этим зрелищем, опустился рядом с ней на матрас и уснул, как ребенок, положив голову на ее громадный бок. В это время мы с Зои дрожали под одеялом, думая о том, уйдет ли он когда-нибудь, а если нет, то что с нами будет дальше.