Но девочка, пристегнутая к креслу-каталке с откинутой назад спинкой не открывает рот, а крепко сжимает челюсти.
— Ну давай, мне так нужно, чтобы ты поела. Всего одну ложечку. — Пациентка решительно отворачивается.
Преданная Сестра решительно делает ложкой зигзагообразное движение.
— Ты же знаешь, что тебя не выпустят из комнаты, пока ты не начнешь набирать вес, так почему бы тебе не поесть, ведь тогда ты сможешь выбраться отсюда и пообщаться с другими девочками? — Пациентка бросает на нее сердитый взгляд. — Тебе с ними очень понравится. Правда-правда.
Девочка явно страдает от одиночества, но для нее это мелочь по сравнению с той ценой, которую ей придется заплатить за общение.
— Да-да, — бодро говорит Дарва. — А теперь открой рот.
Худая девчонка качает головой.
На бритой голове послушницы блестят бусинки пота.
— Я не смогу выпустить тебя из кресла, пока ты не поешь, понятно? — Время идет. — Послушай, ведь все тебе есть необязательно.
У девочки напрягаются челюсти и шея, а Дарва щелкает переключателем, и макароны подогреваются прямо в ложке. Уже поздно.
— Если ты хоть что-нибудь съешь, мы внесем это в журнал, и я разрешу тебе спуститься вниз. — Преданная Сестра старается, чтобы ее слова прозвучали уверенно и убедительно, но ложка, направленная в сторону Энни Аберкромби, дрожит. Как и голос Преданной Сестры. Энни впервые отводит глаза от соблазнительных золотистых макарошек, горкой лежащих в ложке, и смотрит в лицо этой женщине. Если мысленно переодеть ее из безобразного бурого платья во что-нибудь другое и маркером подрисовать брови, то, наверное, Преданная Сестра, которой поручено кормить Энни Аберкромби, не будет ничем отличаться от старшеклассниц из ее школы. Господи, она плачет.
— Ну пожалуйста! Всего одну ложечку. Если ты ничего не съешь, меня отстранят от дел.
— Вот гадство-то, — говорит Энни. — Не плачь.
Стоит на минутку потерять бдительность, сказать хоть пару добрых слов, и вот что из этого выходит. Об твои зубы ударяется ложка. Ты слегка пугаешься и от этого расслабляешь сжатые челюсти.
И макароны у тебя во рту!
Сестра Дарва на выдохе произносит короткую молитву.
— О, слава Эрлу.
Рот Энни наполняют измельченные блендером макароны. Густые-густые от сливок и сыра, они прекрасны и отвратительны. За те три года, что она продержалась практически на одном твороге и салатных листьях, крайне редко отступая от своих правил, Энни даже близко не подходила к таким чудесным кушаньям. Теперь эта еда у нее во рту — и она в этом не виновата! Энни держит макароны во рту, вдыхая их аромат и давая себе клятву не глотать. Ей хочется, чтобы они покатились вниз, в желудок, она бы с таким удовольствием ощутила, как они туда опускаются, но она сделает все, чтобы не дать им туда попасть. Это так трудно. Это ужасно. Она здесь пленница. Так долго, с таким трудом училась она управлять хотя бы этой, единственной областью, так отчаянно старалась она удержать полученную власть, и вот она теряет контроль над собственным телом.
— Ну вот, милая. — Преданная Сестра гладит ее по горлу, но глотать Энни Аберкромби не станет. Не станет, и все!
Вот засада. Они шаг за шагом побеждают ее.
Ее держат в отделении анорексиков, как в тюрьме. Даже если Энни откажется поесть ради этой неуклюжей девицы в суровой бурой плащанице, подпоясанной веревкой, к которой прикреплен кожаный футляр с ритуальным штангенциркулем, она все равно потерпела поражение. Даже если ей удастся взять себя в руки сию же минуту, даже если она сможет, не обращая внимания на сигналы, которые посылает каждая клеточка ее тела, заставить себя выплюнуть макароны, калории все равно целыми полчищами маршируют внутрь. И днем и ночью они тысячами вторгаются в нее.
Они поступают внутривенно. Капельницу с жидкими питательными веществами приходится таскать за собой повсюду, даже в туалет.
— Молодчинка.
Энни угрюмо делает вид, что жует. На самом деле она разглядывает следы от иголок на руке, синяки, которые остались после того, как она раз за разом выдергивала иглу из вены, несмотря на предупреждения. С тех пор как она здесь, Энни, пусть это и больно, уже десяток раз вырывала из вены иглы для внутривенного питания. Она готова на все, лишь бы остановить безжалостное нашествие питательных веществ. Когда за ней приехал фургон, мама с папой со слезами клялись, что им сейчас еще больнее, чем ей, и что все делается ради ее блага. Они говорили, что Энни потом их благодарить будет, но это же просто чепуха, ведь Преданные Сестры ее погубят. Эти женщины убивают ее одиночеством, убивают своими воодушевляющими лекциями и книгами о гигиене, своими видеофильмами о здоровье и трубками от капельниц, которые обвивают ее, как ядовитые змеи. Ей нужно сорвать их с себя. Ей нужно вытащить и выбросить их, пока они еще не выполнили свою задачу. Она знает, что случается каждый раз, когда она отклеивает пластырь, закрепляющий иглу, и вынимает ее, но все равно делает все то же самое. В ту же минуту, когда она отрывает эту змею от своего тела, в кабинете срабатывает сигнализация. Преданная, отвечающая за пациентов, лежащих под капельницами, вбегает в палату, чтобы снова воткнуть иглу, оскалив большие прямоугольные зубы, сжав кулаки, будто перед дракой, — руки у нее грубые, с широкими костяшками. Каждый раз ей приходится отыскивать на вене новое место для укола, распечатывать новую иголку и вводить ее в вену Энни. Это борьба, и с каждым таким сражением Преданная свирепеет все больше. Теперь, когда на покрытых следами от уколов руках Энни уже не найти живого места. Преданная ввела девочке иглу с тыльной стороны ладони. Энни понимает, что если на руках и на ладонях колоть будет некуда, Преданная доберется до вен на щиколотках и ступнях. А потом, чего доброго, думает Энни, дело дойдет до артерий, куда и устремится все, чем ее накачивают при насильственном кормлении, и есть только одна возможность остановить это посягательство на права ее тела — ее осажденной крепости, ее последней цитадели! — убежать.