— Я… — Элизабет беспомощно посмотрела на него. Он, очевидно, не имел намерения уходить и был слишком сильным, чтобы можно было вытолкать его из квартиры. Он был опасен. Ее шестое чувство как раз и подсказало ей это в ту же секунду, когда она открыла ему дверь, и ее враждебность была отчасти формой самозащиты против мощного магнетизма, который у этого красавца-мужчины, очевидно, был врожденным.
Но сейчас было не время для подобных размышлений. Она быстро взяла себя в руки. Ей нужно покончить с недомолвками, выпроводить его поскорее из квартиры и никогда больше не позволять ему или его родственничкам переступать ее порог.
Если бы не подлый отказ де Сернэ дать Патрику хоть какие-то средства на учебу, ему не пришлось бы браться за изматывающую работу, которая, в конечном счете, убила его. Он женился на женщине, которую любил. И эту женщину они презирали и ненавидели, упорно отказываясь встретиться с ней.
— Можно, я буду называть вас просто Элизабет? — спросил он мягко.
— Что?! — С трудом приобретенное самообладание тотчас же улетучилось. — И я не думаю, что нам нужно что-то обсуждать.
— Пожалуйста, давайте рассмотрим все проблемы по порядку, Элизабет. — Акцент придавал ее имени какое-то новое звучание. — Первое, что я должен сказать, это то, что моя мать совершенно раздавлена случившимся. — Она отметила, что Филипп не упомянул о своем отце, и на секунду задумалась об этом, прежде чем он продолжил: — Я понимаю так, что поддержка Патрика со стороны моих родителей закончилась с его женитьбой? — Она машинально кивнула, неотступно глядя на его лицо. — Я об этом не знал.
— Не знали? — Элизабет покачала головой. — Извините, но в это трудно поверить. Почему бы вашим родителям не сказать вам?
— Потому что они знали, что я сам оплатил бы учебу Патрику, — сказал он тихо. — Элизабет… — Он заерзал на своем месте, словно разговор был для него трудным. — Есть причины — личные причины, из-за которых говорить на эту тему мне весьма болезненно. Достаточно сказать, что мои родители горько сожалеют о своем тогдашнем решении. Теперь им придется пережить последствия того, что они сделали, — достаточное наказание, не так ли?
Она молча пожала плечами. Ей нечего было ему сказать.
— Моему брату Пьеру и мне сказали об отношениях Патрика с вашей сестрой, когда они только начались, и в то время я советовал ему быть осторожным.
— Не сомневаюсь. — В ее голосе зазвучала горечь, и он укоризненно покачал головой.
— Не по той причине, что вам представляется, — сказал он мягко.
— Нет? — Элизабет взглянула на него с недоверием. — Что же была за причина?
— Я не имею права сказать.
— О, действительно! — Она с презрением отвернулась. — Это смешно. Я не верю…
— Причина была обоснованной или казалась таковой в то время, — по-прежнему тихо сказал Филипп. — Когда же Патрик сообщил семье, что хочет жениться на вашей сестре, известие было не очень хорошо принято, как вы знаете. Мой брат Пьер и я посчитали, что все должно идти своим естественным путем. Время — лучший лекарь…
— Лекарь чего? — спросила она упрямо. — Того факта, что Патрик взял жену, которая в глазах ваших родителей была много ниже его по положению? Или того, что она не француженка? Как я понимаю, жена Пьера — по меньшей мере, дочь графа. Полагаю, что она была принята с распростертыми объятиями!
— Мы здесь не обсуждаем Катрин, жену Пьера… Вы выслушаете все, что я намерен сказать. Есть тайны, которые я не могу разглашать, поскольку они чужие. Но раз Джулия увидится с моей семьей…
— Если Джулия увидится с вашей семьей, — поправила она резко. — В конце концов, решение за ней. Если бы это зависело только от меня, Джулия никогда не встретилась бы ни с кем из ваших родных. Она очень любила Патрика, а ваши родители, пусть косвенно, но виноваты в его смерти! Повлияет ли это на ее решение, я не знаю.
— Он тоже очень любил их, — мягко заметил Филипп. — Так же, как и они его. Мне тридцать шесть лет, Пьеру — тридцать четыре. Патрик был последним ребенком, любимцем семьи, и мать души в нем не чаяла.
Он поднялся, пересек комнату и остановился перед Элизабет. Она тоже поднялась и, вскинув голову, уперлась взглядом в его красивое холодное лицо, которое было теперь так близко.
— Ох уж, этот ваш праведный гнев… — пробормотал он, глядя на нее, казалось, бездонными глазами. — Делаете вид, что вам все нипочем. Другой бы подумал, что вы специально поработали над образом жесткой и приземленной женщины. — Она онемела, испугавшись его проницательности. — Но ваши глаза говорят о другом, — продолжал он. — К чему этот панцирь, Элизабет? Что в ваши двадцать восемь лет сделало вас такой враждебной всему миру, готовой видеть все в черном свете?