— Вот и славно, — раздается чей-то старческий голос, который звучит, как хорошо поставленный баритон. Мой музыкальный слух просто ловит с жадностью этот голос, чтобы зацепиться за что-то до боли знакомое.
Открываю глаза и смотрю в улыбчивые глаза интеллигентного старичка, который сложив руки на груди, сидит на кровати в комнате.
— Ну, милочка, вы нас и напугали, что же вы так неосторожно. Упасть, повредить бок, удариться головой, ай, яй, яй, — качает он головой, — Не переживайте, полный покой несколько дней, и вы снова девушка — красавица.
— Но у меня работа, — пытаюсь подняться, морщась от боли в голове и боку.
— Какая работа, милочка, не переживайте, этот вопрос уже решен.
— Как? — спрашиваю, но врач словно не слышит, а я замолкаю. Разберусь с этим позже, сейчас мне слишком плохо, чтобы думать об этом.
Мужчине на вид лет шестьдесят, вся голова седая. На нем хорошо отглаженный белый халат, под ним синяя рубашка и галстук. На рукавах халата такие отутюженные складки, что кажется, можно порезаться. Оглядываюсь, осторожно поворачивая чугунную голову и не сдерживаю стон. Я снова в своей комнате, снова в этом ужасном доме. Лежу на кровати под стеганным одеялом, на мне теплый махровый халат. Кто меня переодевал?
— Так, моя дорогая, мое имя, Леонид Сергеевич, я вас буду наблюдать. Кроме очевидного, какие жалобы есть? — спрашивает он, улыбаясь. От его глаз отходят лучики-морщинки, такой человек не может быть плохим. Решаюсь, мягко трогая его за ладонь.
— Помогите мне, уйти отсюда, пожалуйста, — умоляюще смотрю на него, но вижу лишь короткую тень, что пробегает по лицу домашнего врача и снова улыбка, которая просто взрывает меня изнутри.
— Раз жалоб больше нет, заеду к вам вечером, поставлю капельницу, — хлопает меня по руке Леонид Сергеевич и встает с кровати, потирая руки, — Советую, вам не двигаться, а то могут разойтись швы. Сейчас вы не чувствуете боли, я поставил вам обезболивающее, но к вечеру заболит.
Слежу за его взглядом, вижу бутылочки с системой у кровати. Какие швы, о чем он?
— Вы пропороли бок, моя дорогая, не знаю, как и чем, ах, как так неосторожно, — качает головой врач.
— Я хотела сбежать, меня здесь держат насильно! — выдаю ему, хватаясь рукой за голову, нащупывая бинт, — Видите, что со мной здесь сделали? — показываю на повязку.
— Ваше самочувствие улучшиться через пару дней, — словно не слышит меня врач, — До вечера, моя дорогая, -- и Леонид Сергеевич выходит из комнаты, а я обессиленно падаю на подушки. Какой маразм вокруг происходит.
Воспоминания, словно капли яда проникают в голову, и я с ужасом понимаю, что произошло. Алексей снова предал меня. Сейчас, я думаю о нашем разговоре, муж сказал: «Никуда не уходи, за тобой приедут». Значит, он уже знал, что не поедет за мной. Алексей просто позвонил этим бульдогам охранникам, что я сбежала, сдал меня.
От еще одного предательства мужа становится так больно, что я начинаю задыхаться, вою, уткнувшись лицом в подушку. Мне не поможет никто, совсем. Я одна, среди незнакомых и чужих людей, которые творят, что хотят. Неужели, так просто взять человека, лишить его свободы, просто задавить властью и силой? Да, так просто, отвечаю сама себе, я ничего не значу.
Катастрофически не хватает воздуха, осторожно ложусь на спину, рвано дышу, захлебываясь дыханием. Ощупываю себя, пытаясь найти еще одну рану про которую говорил врач и нахожу. На бедре, лейкопластырь и кусок бинта под ним, значит там. Смутно помню эту боль, когда я упала, видимо чем-то проколола. Хорошо, что меня не бросили в лесу истекать кровью, а снова притащили в дом. А, ну да, я же должна отработать долг своего мужа, какой от меня прок, если я сдохну где-нибудь в канаве, никакого.
Следующие пять дней лежу в постели, проваливаясь в сон, который, я так понимаю, вызывают у меня успокаивающим. Боль появляется ближе к вечеру, когда приходит Леонид Сергеевич, меняет мне повязку, делает укол и уходит. Я больше с ним не разговариваю, отворачиваюсь, когда он входит в комнату. Ненавижу его улыбку, словно он не понимает, что со мной случилось.
Ко мне заходит Римма Альбертовна, приносит еду, забирает почти не тронутые тарелки и чашки. Качает головой, но молчит. Я слышу от нее только вежливое «Доброе утро, день, вечер» — долбанное время суток, не более. Хочется закричать на нее, схватить за плечи, затрясти «Да как ты можешь быть такой? Словно ничего не случилось, не произошло. Вы тут все не люди, марионетки своего хозяина, исполнительные и молчаливые!». Но я молчу, только слежу за ней взглядом, осуждаю, но не говорю ни слова. Это ее выбор быть такой и служить этому человеку, не мой.