— Ну, идол, уснула, что ли?
Я ушел домой.
На следующее утро, рано, пока я спал, Порошины уехали в город…
Софью Владимировну, Дмитрия Ивановича и Тоню мне так и не привелось больше увидеть.
А с Галей была короткая встреча. В семьдесят четвертом году мы отдыхали с женой на юге. Срок путевки кончался. Наступил последний вечер. Рано утром мы должны были уехать домой, поэтому чемоданы были уже уложены.
В этот вечер к нам в номер кто-то робко постучал. Я открыл дверь. Вошла женщина-врач лет пятидесяти с небольшим, худенькая, приятная на вид и заметно увядающая.
— Мне нужен Ефим Егорович Перелазов, — сказала она.
— Я к вашим услугам, — представился я шутливо.
— Я Галина Дмитриевна Порошина.
— Боже! — только и сумел воскликнуть я в растерянности и почувствовал, как невидимая рука сжимает мое горло, вызывая головокружение.
Я усадил Галину Дмитриевну, сел напротив и смотрел на нее, тщетно пытаясь найти в ней хоть что-нибудь от той Гали, которая приезжала к нам в село Большой Перелаз сорок два года назад. А она оправдывала свой внезапный визит, торопилась объяснить мне, что сегодня она дежурила по санаторию и, передавая дежурство, в списках отъезжающих увидела мою фамилию. Фамилия действительно редкая.
— Вы не узнаете меня? — спросила она.
— Откровенно говоря, — сказал я, — я не узнал бы вас. Но помнил вас всех всю жизнь. Как Дмитрий Иванович?
— Он погиб в сорок втором. Попал под бомбежку. Эвакуировал авиационный завод.
— А Софья Владимировна?
— Она умерла в прошлом году.
— А Тоня?
— Вы и Тоню помните?
— Так же, как вас.
— Она была скрипачкой, солисткой. На гастролях за рубежом заболела, год пролежала дома и умерла незадолго до кончины мамы. Последнее время мы жили с ней вместе.
Господи, до чего печальна жизнь, когда она подходит к концу.
— А вы помните, как пели у нас? — спросила вдруг Галина Дмитриевна.
— Помню. Очень было смешно?
— Смешно? Да, но и очень хорошо. «Я тогда тебя забуду, ягодиночка моя, когда вырастет на камушке зеленая трава».
— Так ведь и в самом деле я вас обеих не забыл, — заверил я Галину Дмитриевну.
— Мы с Тоней тоже о вас часто вспоминали. Когда было плохо, скучно, тоскливо, какая-нибудь неприятность, так Тоня говорила: «Галя, ты помнишь, как Ефим у нас пел и плясал?» И принимались хохотать и плакать.
Вошла жена, я познакомил их, а жене сказал:
— Это моя самая первая любовь. Их было двое — Галина Дмитриевна и сестра ее, Тоня. Я был такой молодой, что любил их обеих сразу.
Галина Дмитриевна заплакала и начала прощаться.
Когда она вышла, жена сказала:
— Должно быть, очень хорошая женщина.
А мне подумалось, что она одинока.
БРАТЬЯ КОКОРИНЫ
(Окончание)
Сразу после окончания войны я служил в группе советских оккупационных войск в Германии. Туда-то ко мне и пришло первое мирное письмо из дома. В то время по почте ходили еще бесплатные треугольники, одна сторона которых служила конвертом, где надписывался адрес, а на другой, внутренней, стороне и было собственно письмо.
Я взял треугольник, взглянул на него и испытал страх: адрес был написан детской рукой (письма мне обычно посылал отец). «Неужели что-нибудь случилось с отцом?» — подумал я. Но, вскрыв письмо, успокоился. Оказалось, что отец уехал по делам в областной город, а письмо мама продиктовала соседской девочке, потому что сама была неграмотной: она не только не умела читать и писать, но даже не знала буквы.
Длинное письмо изобиловало приветами и поклонами, сообщениями об урожае и погоде и заканчивалось слезами, укорами и просьбами:
«Ну, ладно. Я уже и не знаю, ждать мне или нет Саньку, Ивана и Василия — похоронки от всех пришли. И все смертью храбрых, и все за Родину. Хоть и не верю, что погибли, но пока че делать? Всю жизнь, видно, ждать буду, пока не умру. Но ведь война-то кончилась, проклятая. И все живые по домам собираются. У нас, пока война шла, только Егор Житов, председатель наш, да отец твой были из мужиков-то. А сейчас собираются, приходят. Но ты-то, Ефимушка, почто не едешь? Может, и ты где-нибудь лежишь в больнице искалечен и правды нам сообщить не хочешь, расстроить боишься? Недавно о таком случае по радио передавали. Вышел из больницы обгорелый командир, а домой боится показаться — уж больно на лицо-то страшон. Дак ведь если и с тобой-то так же, все равно приезжай. Не гляди ни на что. Ты любой нам дорог. Вот ведь и Вася Барин и Коля Козел воевали, и живы остались, и приехали, хоть ждать их больно-то некому. А мы-то ведь с отцом ждем тебя как бога. Приезжай, Ефимушка. Ты один, самый последний у нас остался, порадуй стариков. А посмотрел бы ты на братьев Кокориных, на Васю Барина и Колю Козла. Ох, посмотрел бы ты на них, не узнал бы, какие они баские-то стали. А здоровые. Особенно Вася; хоть и хромой, а как Якорь чалый, — помнишь, у нас в коммуне жеребец первый был, в конюшню не проходил. И у обоих вся грудь в орденах. Вася насовсем в колхоз вернулся, а Николай, тот в армии, говорят, на всю жизнь остался. Муки-то какие терпеть! Приезжал ненадолго. Ты ведь, может, помнишь их обоих?»