Конечно, я помнил Васю Барина и Колю Козла. Странно, что она спрашивала, не забыл ли я их. Разве таких людей забывают?
Через год после окончания войны я приехал в гости к родителям. Узнав о моем приезде, в дом к нам валом повалил народ. Смотрели на меня, изучали, спрашивали, слушали и вспоминали своих детей и братьев — моих сверстников, живых и павших. Всех, кто убит, жалели, тех, кто жив остался, хвалили, а о Коле Козле говорили даже, что о нем сообщали по радио.
Пришел и Вася Барин. Невозможно представить, как я был рад ему. Огромный, можно сказать, могучий мужик, богатырского сложения, с мощной бородой, кое-где подернутой сединой, вошел, прихрамывая, вытер тщательно ноги о коврик, извиняющимся взглядом показал на кирзовые сапоги.
— Да ниче, ниче, Василий, проходи ужо так, не больно-то чисто у нас, — сказала мама, радуясь его приходу.
Вася прошел осторожно по половику, обнял меня:
— Жалко, ох как жалко, Ефим Егорович, что вы Колю-то нашего не видели. Он ведь был в прошлом годе. Все о вас спрашивал. Он ведь слышал, когда на фронте был, что на вас похоронка пришла. Уж больно он вас любил.
Мне тоже до слез было жалко, что я не повидал Колю. Мало-помалу мы разговорились с Васей. Отец был на работе, мама села рядом и в течение всего нашего разговора молчала, лишь изредка вытирая слезящиеся глаза уголком головного платка. Я посмотрел на нее, она виновато объяснила:
— Вот слезы-то окаянные, ниче не сделаешь, текут и текут. Как принесли нам с отцом три похоронки-то подряд, так остановить не могу. Врачи говорят, мышца какая-то совсем слабой стала, удержать не может.
Потом мама забеспокоилась:
— Василей, дак, может, выпьешь рюмочку с Ефимом-то?
Вася наотрез отказался — работы позарез, некогда праздновать.
— Дак посиди немного, — начала просить мама.
— Посидеть — посижу, хочется мне с Ефимом Егоровичем поговорить.
Вася рассказывал:
— Дак ведь меня призвали в тридцать шестом. Кадровую отслужил было, а тут Халхин-Гол. Пожалуйте бриться. Там я водителем был, полуторку с боеприпасами гонял. Ничего, не ранили, не убили. А потом сразу уволили. Приехал домой и уже жениться собирался. А тут война с белофиннами. Ну какая женитьба, когда у всех только и разговоров: «Вот война, вот война». А Колю уже после меня, в тридцать восьмом призвали. Да так он до самой Отечественной в кадрах был. До старшины дослужился. Сначала писал, что в запасном полку находится, а на фронт не пускают. Вы ведь знаете, какой он старательный да умелый. Он в запасном полку, видно, очень нужным оказался. А потом, в сорок третьем, — я на Волховском фронте был и уже два года войны отбухал, — получаю от него треугольник, а на обратном адресе, гляжу, полевая почта. Пишет, что наконец-то вырвался, что сейчас уже не стыдно будет людям в глаза глядеть. И правда, воевал, видно, хорошо. Вы ведь знаете, какой он, Коля Козел. Он же никого не боялся. Бывало, к Якорю чалому в конюшню войдет — и ничего. А уж перед тем, как в армию уйти, говорят, с Гришей Косачом дрался. Мамаша ваша рассказывала как-то, что подбежала к ним, а они оба в кровище. Гриша Косач, он ведь зверь был. А Коля наш, у того, видно, страха совсем не было и, кроме того, справедливый. Дак ведь я знаю, что с Гришей Косачом не столь за себя дрался, сколь за своих товарищей: уж больно Косач всех, кто послабее да посмирнее, обижал. А Коля Козел справедлив был.