— Эх, мужики, мужики, — произнесла мама, но Денис перебил ее:
— А ты выйди вечером на крыльцо, покажи свое белое лицо.
— А что, — весело сказала мама, — и вышла бы. К тебе бы обязательно вышла. Кабы бога да свекрови не боялась.
Так и стояли мы во ржаном поле. Жеребец будто был посвящен в нашу тайну и поворачивал голову то вправо, то влево. Временами он вытягивал шею, пытаясь увидеть, что мы делаем, догадывался о чем-то, словно радовался и тихонько фыркал.
Денис запрыгнул в телегу, ударил вожжами жеребца по крупу, и тот обиженно и капризно понес, разбрасывая куски земли в разные стороны. Нас всех охватила необъяснимая радость. При подъемах и спусках по обкатанной пыльной дороге мама испуганно хваталась за Дениса и прижималась к нему. Я дурачился и подпрыгивал. Денис что-то кричал маме в ухо. В шуме и грохоте телеги она не могла расслышать слова, но на всякий случай улыбалась.
Денис натянул вожжи, жеребец остановился как вкопанный. Денис качнулся, на мгновение прислонился к плечу мамы, обнял ее и сказал:
— Я тебе кричу-кричу, а ты не слышишь!
— Дак ведь грохот-то какой.
— Я тебя спрашиваю, почему ты за меня замуж не вышла?
Мама с тревогой посмотрела на меня:
— Что ты, Денис Тимофеевич! Разве об этом сейчас можно говорить?
— А почему бы и нет?
— А потому что неворошенный жар под пеплом лежит.
Денис обрадовался, попытался привлечь маму к себе. Его нос с горбинкой подчеркивал страстность лица. Но мама отстранила Дениса и объяснила свое поведение:
— Гляжу я на тебя, и непонятно мне: чему ты радуешься? По-моему, дак ведь плакать надо бы.
Помолчала и ни с того ни с сего сказала:
— Вишь, как получилось. Смолоду-то думалось, рожь сеем, а под старость, гляди, лебеду косим.
Денис согласился. А мама тряхнула головой, посмотрела на него пронзительно и сказала:
— Ну что, помучили себя, подразнили, и, видно, хватит пока.
Но Денис смотрел на маму с мольбой.
Жеребец тронул, застоявшись, и шел кое-как, плелся, играючи, балуясь своей силой и не чувствуя над собой хозяина.
— Что тебе баба многодетная? Ты небось девкам во сне снишься.
— Так ведь на всю бы жизнь, — сказал Денис и ударил жеребца вожжами. — Н-ну, уснул, что ли?
Тот сразу сорвался в рысь. Телегу начало бросать и трясти. Разговор прекратился.
У деревни Денис остановил жеребца. Схватил маму в беремя, осторожно поставил на землю, с восхищением выдохнул:
— Платье-то на тебе какое!
— Завсе ношу, — ответила мама. — Че мне его жалеть?
Я выскочил из телеги. Денис прыгнул в нее и, стоя, размахивая вожжами, угнал, скрылся в пыли.
Мы с мамой остались на дороге одни. Когда вошли в деревню, я сказал:
— Мам, а дядя Денис говорит, вот мы с тобой где у него.
Я показал на грудь, наложив свою ладошку на то самое место. Мама положила руку мне на голову и погладила. Домой мы вернулись точно осиротелые.
В субботу топили баню. Мама натаскала воды из Лебедки, наколола дров. Бабка Парашкева разожгла каменку, вымыла банные шайки и колдовала с паром.
Первыми мылись дед Ефим, Иван и Василий. Ребята выскочили быстро и убежали на игрище. Дедушка мылся долго. Кряхтел, охал и кричал. Несколько раз выскакивал в предбанник — отдышаться и отойти (на улице было холодно). Потом надел чистые порты и пошел в избу. Бабы ему приготовили самогонку, огурцы, квас, хлеб, и он шел радостный в предвидении не бог весть какого удовольствия.
Дошла очередь и до нас с Санькой. Мы мылись обычно с мамой и бабушкой. Разделись, плеснули воды на каменку. Когда пар поднялся, легли, боясь обжечься, а мама и бабушка сели на полок, вздыхали и отходили от трудов и забот, подобрели друг к другу — невиданное дело.
Мама поднялась, чтобы набрать в бадейку воды, выпрямилась во весь рост, оплела себе шею сзади руками. Бабушка встала перед ней и начала шептать:
— Господи, ишь ведь какая ты хорошая без мужика-то стала.
Она стояла рядом с мамой, будто для сравнения.
— А я-то ведь посмотреть срам. Охо-хо, уплыли годы, как вешние воды. Как посмотрю, сама себе не баска больно.
Стояла перед мамой старая, Дряблая, выцветшая, похожая на пень, вывернутый с корнем; кривоногая, худая, со складками на шее и животе.
— И то, — вдруг заговорила она, — по соломе жита не узнаешь. А ведь раньше какая была, куда с добром!
Бабушка разглаживала себя и смотрела на маму, не отрывая глаз, с восторгом и завистью.
— Они, мужики-то, всю красу с нас снимают. А ты без нашего ирода-то, без Егорки беспутного, хоть он и сын мой, расцвела, как яблоцько налитое.