— Санька у тя не заболел ли?
— Нет, Санька дрыхнет. Че ему! Да собаки у Степы Миколина заели. Безотвязно напали, насилу отбился. Штанину порвали. Пока мама пришла да зашила, вот время-то и идет.
Надо сказать, собаки в деревне не трогают только взрослых из нашей деревни, а детей и жителей других деревень разорвать готовы.
Житовы заканчивают еду, тщательно облизывают ложки и расходятся кто куда. Мы с дедом Селиверстом направляемся на пасеку.
Помню, первые дни пчелы нет-нет да жалили меня. Они не выносили беспокойного поведения. Потом я, по примеру деда Селиверста, стал ходить медленно, тихо, совсем неслышно, перестал размахивать руками и не сбрасывал пчел, когда они садились на открытые части тела.
Пчелиный звон уже не только не пугал, но даже приятно волновал меня.
Иногда пчелы почему-то становились злыми и начинали жалить. Тогда мне хотелось реветь, но дед Селиверст был настолько невозмутим, что я мужественно переносил укусы.
Окуривая пчел, добывая соты или заправляя медогонку, дед Селиверст молчал. Он не любил, когда разговаривали на пасеке не по делу. Я иногда не выдерживал, спрашивал его о чем-нибудь.
— Молчи. Не говори ничего. Не возбуждай пчел, — отвечал он хмуро. — Потом скажу.
Зато, отойдя от ульев, он любил поговорить.
— Ефим, посмотри, ноне вощина-то какая, — подзывал он меня.
Я подходил. Дед Селиверст вытаскивал рамку из медогонки, поднимал ее так, чтобы солнце просвечивало насквозь, чмокал, любовно гладил соты, будто вовсе не касаясь их:
— Ты погли, как выгнал-то баско. Ни капли не осталось.
Чтобы попробовать свежего меда, мы усаживались в сарайчик тут же, на пасеке, дед Ефим отрезал по ломтю хлеба, намазывал медом, и мы пировали. Я сначала стеснялся и отказывался, но дед Селиверст говорил:
— Ты, Ефимка, мед-то ешь, не стесняйся. Он знаешь как уму способности дает. Я те дам.
Я хотел быть умным, поэтому аргумент деда действовал безотказно.
Однажды дед Селиверст озабоченно сел на завалинку и сказал:
— Слышь-ко, Ефим, плохо дело наше с тобой. Износ меду получается.
Я ничего не понял, но в тревоге встрепенулся. Дед Селиверст объяснил:
— У нас из углового улья, знаешь, у рябины, чужой рой, видно Степана Фалалеева, мед уносит.
— Вот воры! — воскликнул я.
Дед Селиверст был расстроен. Мне хотелось успокоить его, приободрить.
— Дак и у них воры есть, как у людей? — спросил я.
— А как же!
Для меня это было неприятное открытие, и настроение испортилось, но я был бодрый и решительный человек.
— Не унывай, дедушка Селиверст, — сказал я. — Ночью приду к Степе на пасеку да ульи переверну. Все его пчелы подохнут.
— Да ты что? — крикнул на меня дед Селиверст. — Разве можно так?
— Дак я ведь тихо. Никто не узнает. Скажут, из лесу медведь приходил. Вот тебе и баста.
Вид у меня был, видимо, решительный, поэтому дед начал мне серьезно объяснять:
— Дак ведь ты, Ефимушка, подумай своей умной головой. Если мы так дружка дружке будем ульи переворачивать, ведь совсем ни у кого меду не будет. Всех пчел изведем. А?
Я был согласен:
— Ну тогда пускай летают. Может, обожрутся когда-нибудь чужим медом и сами подохнут.
— Не-е-ет, — сказал с грустью дед Селиверст, — сами-то они не подохнут. Вот закавыка-то.
Я прибегал к деду Селиверсту почти каждый день. И всегда узнавал что-то новое: то он покажет мне, как рой на вылет пошел: сначала у колоды выигрывает, а потом летит; то «бороду» успокаивает: сидят пчелы ворохом на улье и не работают.
Однажды прибегаю — дед Селиверст сияет, довольный.
— Взяток седни хороший, — говорит мне и тихо, спокойно берет пчелу. — Вишь, тяжелая какая.
И я уже знаю, когда пчелы запечатывают ячейки, закрывают их наглухо вощинкой, когда пчела детку закидывает (это означает, что матка несется).
Дед Селиверст любил меня как собеседника, по всей видимости, потому, что я любил слушать.
— Я тебе прямо скажу, Ефимка, — сказал он мне как-то, — люблю говорить с тобой. Рази так с мужиками нашими поговоришь? У них одно вино на уме. А ведь приятная речь — как сотовый мед: и для души сладка, и для костей целебна.
И постоянно разговор о пчелах, которых дед Селиверст обожал.
— Ты, Ефим, — советовал мне старик, — смотри на них со вниманием.
И рассказывал, как живут пчелы, работают совместно, стараются, все чего-то собирают, укладывают, на зиму заготавливают. У них одни работают в поле, другие охраняют, третьи в избах чистоту поддерживают.
— И такие маленькие и слабые, подуй — улетит, — говорил он, — а поди ж ты, возьми их за рубль двадцать, какой мед дают. Если бы люди так жили, на небо никому не хотелось бы. А? Вот если бы люди так!