Сергей согласился.
— Действуй, — сказал он. — Но без лишнего шума, Вячеслав. Пусть люди не замечают резких перемен, мы должны задвинуть их в угол истории.
Молотов кивнул.
— Я начну, — сказал он. — Но если они поднимут шум, нам придется быть жестче.
Сергей вернулся домой. Надежда сидела у окна, ее лицо было бледным, глаза — тусклыми, как будто жизнь медленно покидала ее. Светлана спала в, ее кудри блестели в свете лампы. Сергей заметил, как руки Надежды дрожат, как она избегает его взгляда, и заподозрил, что ее состояние ухудшается.
— Надя, — сказал он. — Я вижу, как ты угасаешь. Мы найдем врача, я помогу тебе.
Надежда посмотрела на него, ее глаза блестели от слез, но в них не было надежды.
— Иосиф, — сказала она, ее голос был тихим, почти безжизненным. — Я устала. Я уже схожу с ума от одиночества. И дети, Василий растет, и он начинает напоминать мне Якова, он становится таким же замкнутым, я боюсь за него. А Светлана, она маленькая, но уже все понимает. А еще Зоя с Яковом. Ты так и не прочитал письмо, которая она прислала?
— Письмо? Сергей вспомнил, что ему пришло письмо от Зои, но он был так занят предстоящей борьбой с оппозицией, что забыл о нем. — Как там Яша с Зоей и Галиной?
Надежда еще больше побледнела. — На, прочти.
Сергей взял письмо в котором Зоя писала, что его крохотная внучка, Галя, сильно заболела: проблема с легкими и находится в ленинградской больнице. Он почувствовал, как сердце сжимается от боли.
— Дело серьезно, сказал он. Я позвоню в Ленинград, скажу, чтобы врачи делали что могли, пошлю лучших врачей, если надо.
Надежда покачала головой.
— Все так навалилось, одно за другим.
Сергей обнял ее, но она вырвалась из объятий и вышла из комнаты.
Глава 24
Москва, декабрь 1929 года
Зима 1929 года сковала Москву ледяным дыханием, ветер нес колючий снег, а в Кремле воздух был пропитан запахом тревоги. Мировой экономический кризис, начавшийся с обвала бирж на Западе, накатывал на страну, как волна, угрожая подорвать планы Сергея. Доклады сыпались на его стол: заводы в Америке и Европе закрывались, цены на зерно падали, валюты для покупки станков становилось меньше. Внутри страны коллективизация раздирала деревню. Исключение Бухарина из Политбюро укрепило власть Сергея, но Рыков и Томский продолжали сеять сомнения, их сторонники в ЦК и регионах подогревали раскол.
Утро началось с заседания ЦК в кремлевском зале. Столы были завалены докладами: о падении цен на зерно, о бунтах в Поволжье, о нехватке валюты. Сергей сидел во главе, его пальцы теребили перо, глаза внимательно следили за соратниками. Сегодня обсуждался военный бюджет — ключ к выживанию страны в мире, где кризис разжигал угрозу новой войны. Климент Ворошилов, нарком по военным делам, встал, его голос был громким, но с ноткой тревоги.
— Товарищи, — сказал он, — мировой кризис бьет и по нам. Запад слабеет, но их армии все еще сильны. Англия и Франция наращивают вооружение, Польша угрожает на границах. Наша армия устарела: винтовки из царских складов, танков слишком мало, артиллерия слабая. Нам нужен большой бюджет на танки, пушки, самолеты. Без этого мы не выстоим под натиском капиталистов.
Зал зашептался. Алексей Рыков поднял руку.
— Климент Ефремович, — сказал он, — армия нам конечно нужна, но крестьяне голодают. Коллективизация забирает их хлеб. Если мы направим все на танки, рабочие в городах останутся без еды. Я получаю много писем о плачевном положении наших людей, мы не можем забрать у них последнее и отдать вам.
Михаил Томский подхватил, его руки дрожали, голос был полон гнева.
— Иосиф Виссарионович, — сказал он, обращаясь к Сергею, — люди уже на пределе. Рабочие в Ленинграде готовы бастовать. Если мы вложим все в армию, мы потеряем народ, для кого мы будем строить страну и кого защищать, если люди останутся без хлеба.
Сергей почувствовал злость. Рыков и Томский, сторонники Бухарина, продолжали сеять сомнения, их слова находили отклик у секретарей из регионов. Он видел, как партия балансирует на краю раскола, даже после исключения Бухарина. Он знал, что впереди будет большая война и без создания крепкой армии он поставит государство под такой удар, от которого оно уже не оправится.