–Я хочу проститься, – я оборачиваюсь на Смерть.
Та вздыхает:
–Частое желание. Но уходить от смертного мира второй раз тяжелее. Поверь, я многих вижу, и многих увожу. Прямо сейчас. И пока ты здесь тоже уводила. Прощаться тяжко. Проще быть. Проще уйти. Быстрее забудется. Память души – самая неблагодарная сущность.
–Я хочу проститься, – я повторяю это решительно, хотя во мне самой нет уверенности. Перед моим мысленным взором лицо мамы. Странно! Едва я оказалась здесь, я подумала в ужасе обо всех близких, а теперь помню только одно лицо, другие как будто плывут.
–Напугаешь, – возражает Смерть, но возражает словно неохотно. – Что ты можешь? Появиться тенью? Прошептать во сне? Оказаться в её зеркале? Думаешь, это безобидно?
Я теряюсь. Теряюсь сильнее, чем после осознания своей смерти. В самом деле, хотела бы моя мама увидеть меня? хотела бы почувствовать моё присутствие? Или это всё-таки будет слишком страшно? Мне вспоминаются все истории о призраках, полтергейстах и тенях в зеркале…
Что если это будет точно так?
И всё же… это ведь моя мама. А я её дочь. Она ведь должна понять, что это я. Должна понять, что я не причиню ей вреда. Верно?
–Ну, думай сама, – Смерть вздыхает, – смотри, начнёшь хулиганить, пытаться от меня сбежать, или отбиваться начнёшь, я всё равно заберу. Только на этот раз ты увидишь меня не такой доброй. Я приду. С косой и властью, которая тебе даже не снилась.
Мне не страшно. За себя уже бояться – дурной тон. Я всё равно умерла. Мой мир рухнул. Я, которая казалась себе беспечной и сильной, которая не верила в то, что всё конечно, и…нет, я понимала, что все люди смертны, и что я однажды умру, только я никогда не думала, что это произойдёт так обыденно. И я даже не смогу ничего сделать. И я не могла представить, что Смерть будет рассуждать о последнем блюде и рекомендовать мне запомнить вкус, а не лицо близкого мне человека.
Это и иронично, и тянет разочарованием.
***
Они говорили ей слова утешения. Они что-то шептали ей на ухо, обнимали её, одинаковые, безликие, вмиг чужие.
Они не могли понять: у неё умерла дочь, у неё не стало самого близкого человека, и ничего не стало вместе с нею. Ни смысла, ни чувства.
Кто-то был рядом. Кто-то, кого она даже не могла сейчас узнать, и этот кто-то то давал ей стакан с чем-то крепким и дурным, но она пила, и даже не замечала, кто-то кормил её – понемногу, чтобы не спровоцировать тошноты, кто-то умывал её.
Но она едва ли узнавала.
Всё перестало быть тем, чем было раньше. Ей вспоминались какие-то мелкие, сейчас совсем ничтожные ссоры с дочерью, вспоминались все несогласия, и всё это казалось таким незначительным. Она даже удивлялась – как это могло вообще остаться в памяти? Это ничего не значило. Это абсолютно не имело никакого значения.
Уже ничего не имело значения.
Ей смутно помнился собственный плач: «отравлюсь!» и чьё-то утешение, шепчущее ей о боге, о греховности самой мысли, о сроке, который ещё не пришёл, и что-то ещё такое же невразумительное…
Но сейчас этого плача не было. Слёз вообще не было. Сухость в глазах, стянутая наглухо линия губ. Улыбок больше не будет. Ничего не будет.
И если бы было возможно, то она просидела бы в её комнате целую вечность, не шевелясь, редко моргая, и не позволяя никакой силе отсюда себя убрать.
***
Постарела… это тяжело признавать, но я признаю: всего нескольких дней хватило моей маме, чтобы так сдать. Если честно. Я даже не думала, что это возможно. Я появилась из серости, невидимая, конечно, ею, но её я видела.
Она совершенно ослабела. Она сидела в кресле, глядя на мою постель, которая была собрана чьей-то железной, совсем чужой мне рукой, хорошо, видимо, знавшей порядок. Никогда моя постель не была ещё такой убранной. Как и моя квартира, в общем-то. Но сейчас – всюду порядок, потому что это больше не моя квартира.
И потому что меня больше нет.
Я кружу вокруг неё, не решаясь приблизиться. Я знаю, что моё время на исходе. Но я не могу собраться, не знаю, как позвать её и как сказать ей…и что сказать?