Хочу Юлю и зелёные «адики».
Шкварка делает ещё глоток… и выплёвывает воду, уставившись на аллею. Я поворачиваюсь, и вижу ментовский «бобик», несущийся к нам.
Чёрт. Старый алкаш всё-таки настучал.
Мы седлаем велосипеды, и несёмся прочь от прудов – в лабиринт узких дорожек и тропинок между павильонами, где не в силах протиснуться автомобиль. Мы здесь выросли, и знаем этот мёртвый город не хуже свои квартир. Ноги наливаются свинцом, к коже приливает жар. Менты несутся следом, пытаясь угнаться, или опередить, но всё тщетно. Спустя несколько минут мы проносимся через пролом в заборе, заливисто смеясь. Скульптуры металлургов и шахтёров над входом в ближайший павильон тоже улыбаются.
Мы проносимся мимо школьного стадиона в старый яблочный сад, где есть бювет. Рвём яблоки, моем их под струями ледяной воды из колонки, вгрызаемся в сочную сладкую мякоть. Я делаю глоток воды, и в глазах темнеет от прохлады. Потом поливаю голову.
– Ребята! – доносится знакомый голос. Я смотрю на спортивную площадку рядом со стадионом. Там есть старые стойки для штанг. Сами штанги давно стырили, и вместо них там сейчас сидят, и дымят сигаретами Оля Бугас и Белая. Мы подходим к ним, и вместе идём на Крыши.
Иногда я прихожу сюда один. Подумать. Хотя я толком не знаю, о чём думать, и просто сижу, смотрю на город, расстилающийся внизу. На блестящий купол колокольни Лавры, и Родину-мать на горизонте, дрожащие в горячем смоге. На бегущую ленту проспекта, прямой чертой уходящего в центр. Отяжелевшие сонные мысли вертятся в голове, как оглушенные рыбы.
Сейчас тут полно народу. Девчонки, которые пришли с нами, Долгопрудный, Жмен, и Алина Адреналина – сестра Вовы Шмата, рехнувшаяся на всю башню. У неё небедные родители, но судя по всему мозгов у них немного, раз они дают ей деньги, потому как она их все спускает на всякую наркоту, а потом ходит и рассказывает всем, что видит будущие, и цветные круги на асфальте, в которые можно встать и крутиться, как на круге «Здоровье». Хотя сейчас она вроде более-менее в норме. Сидит на парапете со всеми, бледная как вампир, ветер теребит её короткие рыжие волосы.
Ветер это круто. Здесь, на Крышах, он всегда есть, даже в такую жару. Без ветра мы бы здесь совсем загнулись от вони горячей смолы. Мы купили пива, и поставили его в тень возле бетонной байды, где спрятан мотор лифта. Белая и Олька пьют пиво в тени вентиляционного выхода. Оттуда пахнет старым прогорклым маслом, мясом, чем-то жареным. Запах десятков кухонь.
А пацаны прыгают.
Место потому и называют не крышей, а Крышами, что здесь два дома стоят очень близко – между углами парапетов чуть больше метра. И можно прыгать с крыши на крышу, и обратно. Жмен, Шкварка и Долгопрудный скачут туда-сюда, истошно визжа в прыжках. Алина Адреналина вдруг встаёт, и идёт к ним. Тоже начинает прыгать, но молча, с какой-то скукой в глазах, будто её заставляют подпрыгивать над скакалкой на физре. Перед прыжками она смотрит вниз, где в шестнадцати этажах от нас видны крошечные машинки, деревца, и замусоренные палисаднички. И это её не пугает. Мне от одного взгляда на неё становится тошно.
Я боюсь высоты. Я трусло. Так боюсь, что даже на балконе не опираюсь на подоконник, а только осторожно заглядываю через край. Так что сижу с девками, и пью пиво. Потом достаю сигареты. С непривычки до сих пор кружится голова, и подкатывает тошнота от первых затяжек.
– Карась, спой что-нибудь, – говорит Белая, отбросив с лица светлую чёлку.
– Не.
– Ну давай. Ты прикольно поёшь так.
– Ага. С гитарой.
– А чё, без гитары не можешь?
– Неа.
– Ну Карась…
– Я вообще пойду уже. Мне завтра на работу, хочу повалятся, отдохнуть.
– Давай, трудись. Получишь бабки – сводишь меня в тот японский ресторан на Печерской.
– «Якитория», – подсказывает Оля.
– Ага, в «Якиторию».
– Сухарики с красной икрой – это максимум, – улыбаюсь я, отрываясь от горячего бетона. Иду к будке с лестницей вниз, и слышу, как девчонки смеются.
– Мы как стемнеет в парк пойдём на диская, – кричит мне вслед Оля. – Подходи!
– Не знаю...
– А я знаю, – смеётся Белая. – Сто пудов пойдёшь. Знаешь почему?
– Ну?
– Юлька приезжает сегодня. Она там будет.
Я улыбаюсь.
– Под водонапоркой, в девять.
– Окей.
Если кто-нибудь когда-нибудь скажет вам, что потерять близкого человека, это великая боль – ударьте этого человека в лицо. Хорошенько. Так, чтоб хрустнули зубы. Потому что он нихрена не знает о том, каково это – потерять кого-нибудь. Пережить смерть близкого человека – плёвое дело. Раз плюнуть. Два пальца об. Проще пареной репы.
Великая боль – это жить дальше без него.
Кто-то может сказать, что люди часто кого-то теряют. Такое случается сплошь и рядом. Печально, но факт. Окей, согласен, вопросов нет. Тогда как насчёт двойной порции?
Когда-то я попросил своего отца рассказать мне сказку перед сном. Он, конечно же, не знал ни одной, но зато перечитал множество остросюжетных детективных романов. Тогда он как раз читал книгу Алистера Маклина «Пушки острова Наварон», и поведал мне леденящую кровь байку о спецназовцах и фашистах. По мотивам прочитанного. Не зная, что «сказка» основана на чтиве, я тогда подумал, что мой отец – сам спецназовец, и лично дрался голыми руками с полчищами фрицев на скалистом островке. Ещё бы – ведь он был большой, сильный, и мог победить кого угодно.
Много лет спустя, глядя на чудовище, в которое он превратил себя, я подумал, что он был не в силах победить лишь самого себя.
Я прихожу поздно – около двух ночи. Щелчки, звяканье, щёлканье и лязг лифта для меня как музыка – помню наизусть, могу определить, мимо какого этажа ползёт стальная коробка. Достаю ключи, и начинаю вырезать «ЮЛЯ» на двери, но лифт приезжает раньше, чем я успеваю закончить – получается только «ЮЛ», и косая палочка от «Я».
Выхожу не на своём, а между седьмым и восьмым – покурить на лестничной клетке. Подхожу к облезлому подоконнику, на котором стояла почерневшая от сигаретных ожогов банка из-под кофе, набитая окурками.
За окном в темноте сияет залитый холодным светом фонарей двор автопарка; у ворот дремали собаки, в окошке будки сторожа мерцает синий телевизионный свет. За автопарком россыпью огней виднеются многоэтажки.
Щёлкаю зажигалкой, втягиваю горячий дым – глубоко, так, чтобы пропитал всё тело. Во рту всё равно остаётся привкус Юлиной мятной жвачки. В ушах ещё гулко пульсируют дискотечные басы. А может, это сердце. Когда я думаю о Юле, оно иногда замирает, как в песне группы «Сплин», которую постоянно крутят по радио. А думаю я о ней всё время. Обо всём остальном думать нет никакого желания.
Особенно о том, то ждёт меня за входной дверью.
А ждёт меня там столько сигаретного дыма, что не видно обуви на стойке в прихожей; кошка Марфа трётся об ноги едва заметной тенью.
Можно было и не курить в парадном.
Захлопнув за собой стальную плиту двери, как крышку гроба, я шагаю в прокуренную темноту коридора, и слышу грохот гитар, вырывающийся из большой комнаты вместе с клубами подсвеченного торшером сигаретного дыма.
Папаня решил послушать музыку.
Он у меня великий рокер. В основном, конечно, слушает всяких «Роллингов», «Дзепеллинов» и прочие «Дип Пёрпл» – или «Папл», как он говорит – но исправно прослушивает и новинки музиндустрии, которыми я время от времени разживаюсь. По большей части он, кажется, считает всё, что было после Кобейна включительно полным дерьмом, но иногда бывают странные («White Stripes», «RHCP») исключения. Чуваку полтинник, а он слушает «White Stripes». Какого, а? Вернее, слушал. Потому что то, что сидит сейчас в изодранном Марфой старом кресле, и пялится мутными глазами в выключенный телек, тоже слушает «White Stripes».