*
Туман. Повсюду лишь туман, похожий на дым.
Дотти кричала громко, так громко, что у него закладывало уши.
Первым он увидел вовсе не дым. Когда он вернулся домой после встречи со старыми друзьями – Альберт собрал их, – то первым признаком случившейся беды стали соседи. Они хватали его за руки, заглядывали в лицо с жадным и голодным любопытством, толпились за спиной, ожидая, когда он наконец все узнает и знание это его раздавит. О, люди не животные! Они гораздо, гораздо хуже.
Кто был виновен в пожаре? Точно не он, построивший дом едва ли не своими руками. И не жена, забывшая на огне суп. Дети заболели, и она не спала всю ночь, готовя им компрессы, растирая мазями, дежуря у постелей. Виноват был Альберт. И в том, что продал ему плохое дерево, зато по дешевке, как другу; в том, что гонял его, управляющего, с рассвета до заката, так что домой он возвращался совершенно без сил и жене приходилось тащить на своих плечах весь дом; в том, что в тот день подливал в его бокал и подливал, а затем задержал никчемным разговором о ценах на пеньку.
О, Альберт знал свою вину! Приходил затем, лживо сочувствовал. Деньги предлагал.
Туман – или это все же дым? – лизнул его ладонь. Он брел в темноте, не видя дороги, но свет ему не нужен был. Он знал, куда идти. Стоило закрыть глаза, как под веками словно вспыхивал красный огонек, ведущий прямо к цели.
Он брел по улицам, не зная усталости, когда на него напали волки. Наверное, если бы не пламя ярости, сжигавшее его, он бы умер. Но каким-то чудом ему удалось задушить одну тварь – и остальные разбежались с перепуганные визгом.
А затем он нашел нож.
Вода оказалась тяжелой, густой, вязкой. Он наглотался ее, когда упал вниз, в реку. Легкие горели, и он сделал вдох, и едва не рассмеялся, когда тело выгнуло от боли и страха. Тело хотело жить. А он – нет. Его держала лишь ярость. Ее ли руки подхватили тело и вытащили его на берег?
Какая разница.
Из клубов дыма проступило лицо Дотти: бледное до синевы лицо, черные глаза, и птичьи когти на руках. Она куталась в длинный серебристо-лиловый плащ, пышный, украшенный чешуйками золота.
— Дотти…
— Крх…
Она не говорила. Ее сожженное горлышко не в силах было выдать ни единого связного слова, но он понимал все и так. Надо встать.
Руки дрожали, но он смог подняться и сесть. Липкая тина неохотно отпускала его, старалась вернуть его назад, к холоду, влаге и забвению. Может, остаться?
Но Дотти звала его.
Она отходила все дальше и дальше от берега, подпрыгивая и ковыляя, расставив в стороны руки. Плащ блестел и переливался; из-за него казалось, что она внезапно стала меньше ростом и толще. Хотя его Дотти всегда была худышкой. Привереда: с самого рождения ее трудно было накормить.
Он пополз, не полагаясь больше на руки. Пальцы скользили, хватались за грязь и отпускали ее, но иногда ему везло и попадался камень. Тогда он подтягивал к нему тело и выбрасывал руку вперед.
Туман погладил его по волосам. Левый висок горячо запульсировал болью; по щеке змейкой скользнуло что-то: вода, кровь или насекомое. Он облизал губы и пополз дальше.
За Дотти из теней соткались фигуры мальчиков: повыше и пониже. Они тоже обрядились в плащи, отблескивающие металлом. Когда он дополз к их троице и распростерся у их ног, совершенно обессилевший и разбитый, они подхватили его под руки и взлетели в темное небо.