And we could run away
Before the light of day.
You know we always could,
The mountains say, the mountains say.
— Рэйчел? Почему? Я ведь так сильно тебя любила! Как ты могла умереть? Что это за мир такой? Кто мог такое сотворить?
Макс обнимает Хлою вдруг разом ослабевшими руками, шепчет:
— Мне так жаль, Хлоя… Мне так жаль…
Хлоя задыхается в рыданиях, глотает горькую слюну и размазывает по щекам осыпавшуюся дешевую тушь. Ей страшно — и одновременно хочется еще раз заглянуть в разрытую… могилу? Как назвать место, где лежит человек, который был самым родным? Усталое сознание услужливо подкидывает варианты: «захоронение», «лежанка», «место погребения»… Хлоя кричит, отчаянно, почти срывая голос, и со всей силы отталкивает дрожащую Макс.
Хруст. Короткий вздох. Макс прижимает ладони к виску, а между пальцев, стекая прямо на шершавую поверхность пакета, расходится карминовый ручеек. Хлоя ловит краем глаза алое на алом: клетчатая рубашка Рэйчел, лазурное перо, остатки солнечного шелка волос, обезображенное разложением лицо — и её вновь выворачивает.
На этот раз желчью.
— Хлоя! — Макс тянет к ней руки. Кончики ее пальцев окрашены багрянцем, в глазах неподдельный страх.
— НЕ ПОДХОДИ КО МНЕ! НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ! — Прайс срывает голос. И затем — вскакивает и, спотыкаясь, бежит к припаркованному пикапу.
— Хлоя… — шепчет Макс ей вслед, вскидывает руку — но сразу же опускает. Нет, это не то, что можно перемотать.
В тишину свалки врывается звук заводящегося мотора.
*
Быстрее. Только не думать. Только не вспоминать. Вечерние сумерки разрывает визг шин; на особо крутых поворотах пикап чуть заносит на обочину, и из-под крутящихся колес вылетают комья земли. Одной рукой Хлоя нащупывает телефон и не глядя набирает знакомый номер.
— У тебя есть что-то сильнее той дряни, что ты мне вечно подсовываешь?
— Есть, — сухо отвечает Фрэнк, но Хлоя уже ловит секундную паузу, вызванную желанием соврать, и срывается.
— Торчки заслуживают большего, чем я, Бауэрс? Я, блять, для тебя весь город переворачивала! И не раз! Сколько раз мне прилетало от твоих барыг?
— Только давай без истерик. — Фрэнк остается невозмутим. — Порт авеню, четыре, через полчаса. Сто баксов.
Хлоя бросает мобильник на сиденье и до упора выжимает газ. Пикап может развить скорость до семидесяти; желаемые Хлоей восемьдесят пять ему не потянуть. Мотор громко рычит — кажется, машине передается крупная дрожь, что бьет Прайс. Она доезжает до места назначения за пятнадцать минут и, дернув дверную ручку, вываливается прямо на грязный асфальт. Хлоя трясется в сухих рыданиях до тех пор, пока тяжелая рука не касается её плеча.
— Прайс, — Фрэнк закусывает губу, — ты… Ты в порядке или как? Хуево выглядишь.
— Пошел ты… — Хлоя даже не удосуживается встать — лишь нащупывает скрученные трубочкой деньги в кармане, сгребает мелочь, которую насобирала в бардачке и под сиденьем, и протягивает дилеру.
Фрэнк не пересчитывает; наличные исчезают в его ловких пальцах за пару секунд. Он переступает с ноги на ногу и, вздохнув, подхватывает Хлою под мышки.
— Пойдем-ка, пойдем. — Хлоя пытается отпихнуть его — и срывается в рыдания. Крупные, горячие капли дорожкой расплавленного серебра стекают по ее щекам; смешиваясь с кровью из прокушенной губы, оставляют багровые следы на белой футболке Фрэнка. — Тише, девочка, тише.
Бауэрс не умеет утешать. Если бы его попросили нарисовать натюрморт, описывающий его жизнь, он бы изобразил тарелку, полную консервированных бобов, и горстку порошка на ложке. Он и Прайс делят одну любовь жизни на двоих; любовь смеется и обвивает длинными ногами узкие бедра Марка.
Фрэнк сглатывает и проводит жесткой ладонью по сбившимся в комок влажным волосам Хлои.
— Успокойся.
Хлоя впивается зубами в собственное запястье, пытаясь заглушить рвущийся наружу нечеловеческий вой. Фрэнк хватает её за узкие плечи и встряхивает.
— Залазь. В. Машину. — Он чеканит каждое слово.
Сильный, грозный и обычно серьезный Фрэнк напуган состоянием Хлои. Не дождавшись ответа, он подхватывает хрупкое тело, и она доверчиво прижимается к его груди. На земле остается лежать шапка; по плечу Фрэнка рассыпаются лазурные перья.
— В чем дело, Прайс? — шепчет Бауэрс, укладывая Хлою на пол.
— Больно, — шепчет она и впивается ногтями искусанной до крови руки в бедро.
Мужчина осторожно разжимает пальцы.
— Где болит? — глупо спрашивает он и, не дожидаясь ответа, достает из кармана пакетик из плотного, непрозрачного полиэтилена. Его действия выверены: ложка, вода, белый порошок, комок ваты, дрожащий огонек зажигалки.
— Видишь, Прайс, запечатанный. — Он показывает скукожившейся в агонии Хлое белоснежную упаковку шприца. — И вода из бутылки. Не бойся. Хорошо?
Хлоя поднимает на него воспаленные глаза; ресницы слиплись, щеки сухие, алые. Фрэнк понимает: она не боится ничего, кроме того, что эта пытка продолжится. Он перетягивает сгиб руки девушки кабельной стяжкой.
— Попытайся расслабиться, — советует он. — Иначе тебе может стать только хуже.
Он плавным движением вводит иглу под пепельно-серую бумагу кожи. Проходит десять секунд. Двадцать. Хлоя поворачивает голову и роняет звенящее:
— Еще. — И добавляет: — Я все еще чувствую.
Фрэнк мнется. Хлоя дрожащей рукой забирает у него шприц, но ей недостает сил даже для того, чтобы поднять ложку.
— Пожалуйста. — Она умоляюще смотрит на Бауэрса. — Пожалуйста… Я хочу забыть.
В тот момент, когда Фрэнк вкалывает ей вторую дозу, Хлоя вдруг кривит губы в улыбке. Слова, которые она говорит, заставляют его задохнуться от боли:
— Знаешь… Она была со мной незадолго до той вечеринки. А теперь мы с Макс откопали труп. Этот уебок ее убил. Убил, Фрэнк. Марк убил Рэйчел.
Мир вокруг Хлои сужается до размеров игольного ушка, превращая ее саму в тонкую нить, пытающуюся поместиться в крошечном отверстии.
Прайс нелепо взмахивает руками, помогая себе протиснуться внутрь иглы, но цветной негатив реальности мешает ей сосредоточиться на цели; повсюду всполохи неоновых красок: виридианово-зеленые огни и клейново-синие звезды.
Неожиданно остро Хлоя начинает чувствовать под своим телом пол — каждая песчинка отзывается острым лезвием, каждый камень — ударом тяжелого ботинка; и Хлоя рвется наверх, пытаясь стряхнуть их с себя, словно ползающих насекомых.
Она широко распахивает глаза и смотрит на стену: с фотографии, криво прикрепленной синим скотчем, на нее смотрит Рэйчел; этот лисий взгляд кофейных глаз она узнает из тысячи.
Бешено колотится сердце, и к горлу стремительно подкатывает тошнота; ее выворачивает пустотой игольного ушка, через которое она все никак не может пролезть. Она тянет руки к Эмбер в надежде на помощь.
— Рэйчел…
Сухие, потрескавшиеся губы с запекшейся на них коркой крови произносят до дрожи родное имя, и Хлоя пытается улыбнуться. Ведь Рэйчел всегда хотела, чтобы она улыбалась; оттого и целовала ее в скулы, обжигая пламенем.
— Хорошо, что ты здесь. — Сумасшедшая, безумная улыбка сводит ей челюсть. — А то я подумала…
Рэйчел смотрит на нее: шальные глаза, голые плечи, тонкие руки и ярко-алые губы; и на миг Хлоя думает, что никогда не видела такого оттенка на ней, а потом понимает: это не помада, это кровь, льющаяся рекой, затапливающая все вокруг.
Прайс кричит, захлебываясь соленой медью; ей страшно — и она плачет от этого страха, пытается сбежать от реки, стремительным потоком разливающейся вокруг нее, но ее затягивает в воронку — и она камнем идет на дно.
— Рэйчел! — Горло горит огнем, но Хлоя не сдается. Ее босые ноги касаются расползающегося под ступнями песка. Оттолкнувшись, она выныривает на поверхность.