Пока я летел сюда, вспомнил похороны отца. Помню, как в отдалении, подальше от матери, стоявшей у самого края могилы, застыло несколько пышнотелых женщин, которых ни она, ни я не знали. И слезы у них у всех лились ручьем. Позже выяснилось, что это его оптовые покупательницы. Отец обеспечивал их сладостями, джемом, вареньем, ну и еще кое-чем, вы понимаете. В общем-то он не так уж отличался от меня. И мне подумалось: интересно, а кто придет на мои похороны?»
И тут же чуть более веселым тоном добавил: «Ну, не грустите, Шарлоттина. Помните: жизнь, даже в самом лучшем из своих вариантов, — не больше чем semi-freddo [48] домашнего изготовления с горячим темным шоколадом».
Он направился к лифту и, уже войдя в кабину, повернулся и с заметным усилием помахал мне рукой. По контрасту в моей памяти всплыла совсем другая картина: Феллини, бойко крутящий педали велосипеда в день нашей первой встречи во Фреджене четырнадцать лет назад.
С той минуты, как он взошел на борт авиалайнера, летевшего из Лос-Анджелеса в Рим (покинув западное побережье США на другой день после церемонии вручения наград Киноакадемии, он прибыл в итальянскую столицу 1 апреля 1993 года), дни Феллини были уже сочтены. Помимо причинявшего ему немало страданий артрита его существование омрачала еще более трудная дилемма: делать или не делать операцию на сердце. Не слишком уверенный в правильности принятого решения, он выбрал первое и, все еще колеблясь, в июне выехал в Швейцарию, где ему предстояло лечь в кардиологическую клинику на шунтирование.
Феллини не раз говорил, что гористые ландшафты его пугают. Неизвестно почему. Замечал, что в тех снах, где он видел горы, с ним неизменно приключалось что-то плохое. Оправляясь после операции в Цюрихе, он испытывал безотчетную тоску. Ему, как обычно, не терпелось оказаться в единственно родном месте — в Риме, а здесь, застя горизонт, отовсюду нависали пики швейцарских гор, по какой-то неясной причине казавшиеся ему зловещими…
По привычке он пытался шутливо флиртовать с представительницами прекрасного пола из числа обслуживающего медперсонала, но невозмутимые швейцарки были слишком вышколены, чтобы отнестись к этому с пониманием. Не пришелся ему по вкусу и строгий больничный рацион. Ему хотелось ризотто, а на стол подавали мюсли. Едва придя в себя от наркоза, Феллини решил, что пора выписываться из клиники. Говорил, что единственное, что приходит ему в голову во сне, — это вкусная еда и ему не терпится возвратиться туда, где ее готовят.
Врачи рекомендовали ему не спешить с выпиской из стационара. Если уж ему во что бы то ни стало нужно выбраться из больничной палаты, он может, не выезжая из Цюриха, переехать в гостиницу неподалеку от клиники, в которой в случае надобности могут быть проведены необходимые процедуры. Однако он стоял на своем — «упрямый, как бык», по отзывам окружающих. В конце концов удалось достичь компромисса; он заключался в том, что Феллини может возвратиться в Италию, но не в Рим, а в Римини, тихий курортный городок на побережье Адриатики приблизительно в сотне миль к югу от Венеции. В обитель своего детства.
Возвращение в родные пенаты не отвечало ожиданиям I Феллини; напротив, разительный контраст между маленьким провинциальным местечком, где прошли его ранние годы, и теперешним раем для туристов неизменно оказывался для него источником смутной тревоги. Он то и дело ловил себя на ощущении, что вот-вот увидит на тротуаре Титину — маленькую собачонку, некогда принадлежавшую матери.
«Я думаю о цирке, дававшем представления в городе, когда я был совсем мал. Возможно, и цирк-то был небольшой, но мне он казался громадным. В то время я считал, что все взрослые — высокие по определению. Ведь он так важен, тот момент в жизни, когда открываешь для себя что-то новое. Быть может, и моя влюбленность в кино, раскрывшаяся, когда я впервые перешагнул порог «Фульгора», где моей настоящей семьей стали братья Маркс, таит в себе нечто общее с моим отказом повзрослеть».
Эту тревогу отчасти скрашивало пребывание в самых роскошных апартаментах местного «Гранд-отеля», где к услугам выздоравливающего были расторопные коридорные и всеобщее преклонение перед мировой знаменитостью — роскошь, которая в небольших дозах не казалась ему чересчур обременительной.
Пробыв несколько дней в Римини, Джульетта возвратилась в Рим — сделать самые неотложные из накопившихся дел. Помимо всего прочего, ее собственное здоровье требовало консультации с врачами. Феллини вызвался было сопровождать ее, но это строго-настрого запретили пользовавшие его доктора. Его не без труда уговорили дождаться жены в Римини, мотивируя тем, что его дивиденды в глазах продюсеров вряд ли возрастут, если последние и вездесущие фоторепортеры увидят его на римских улицах в таком состоянии.