Я родился практически в одно время с фашизмом. С ростом фашистского движения войну стали представлять как нечто, куда надо стремиться, — вроде приема, на который все хотят попасть. Должен сказать, что лично я не купился на призывы стать солдатом нового Рима и не отправился маршевым шагом на битву с врагом — напротив, я сделал все, чтобы не попасть на «прием». Больше всего мне не хотелось повторить судьбу отца в Первой мировой войне. Теперь моя позиция и нежелание быть солдатом армии Муссолини кажутся правильными и даже умными: в противном случае я поддерживал бы Гитлера и нацистов. Но в то время некоторые сочли такое мое поведение признаком трусости.
Я подкупал докторов и разыгрывал перед ними разные редкие болезни, достигнув в этом изрядного мастерства. Например, с блеском изображал одышку. Иногда перед обследованием я несколько раз пробегал несколько маршей вверх и вниз по лестнице. Я был так убедителен в изображении симптомов болезней, что иногда верил в них сам, чувствуя себя из рук вон плохо. Еще хуже я почувствовал себя, когда итальянских врачей сменили немецкие. Это было уже серьезно.
Вскоре стало известно, что итальянским врачам, работающим в Риме, не позволено давать справки об отсрочке от воинской службы тем, кто хотя бы стоит на ногах. Кто-то из жителей Болоньи посоветовал мне обратиться в местный госпиталь, где были не столь жесткие правила, и попробовать получить там отсрочку. По его словам, у него это сработало.
Я записался туда на прием и приехал в госпиталь довольно рано, собираясь как обычно перед осмотром побегать вверх-вниз по лестницам, надеясь изменить в худшую сторону характер сердцебиения, частоту пульса и цифры давления. В назначенное время меня пригласили в кабинет и предложили раздеться. Итальянские врачи выглядели необычно суровыми и недружелюбными. В госпиталь приехали немецкие инспектора.
Дожидаясь своей очереди, я освежал в голове симптомы болезни. Доктора должны удивиться, что я еще жив. Я надеялся, что ни одна армия в мире не захочет иметь в своих рядах такого больного солдата.
И тут это случилось. Рванула бомба.
Как я узнал позже, это не было прямым попаданием, хотя мне так показалось. Началась паника. Вокруг бегали люди, рушились потолки. Я выскочил на улицу в одних трусах. В руках у меня был ботинок, который я успел схватить перед тем, как выбежать. Я был весь в пыли и известке. Ботинки лежали рядом — непонятно, почему я вынес только один.
У меня были знакомые в Болонье, но они жили далеко госпиталя. Я шел по улице в трусах, но на меня никто не обращал внимания. Это напоминает сцену из одного фильма Рене Клера. Названия я не помню, но мне хорошо запомнилось, как мужчина в нижнем белье и в котелке входит в полицейский участок, чтобы подать какую-то жалобу. Как и героя фильм; ни один полицейский не остановил меня, потому что все был заняты устранением последствий бомбежки. Пока я шел, мне не встретился ни один.
Когда наконец я добрался до друзей, их не очень удив мой полуголый вид. То были странные и трудные времен Думаю, сведения обо мне потерялись во время бомбежки, потому что с тех пор меня перестали приглашать на медицинское освидетельствование. Но отсрочки от призыва у меня по прежнему не было.
Еще во времена своего детства в Римини я нарисовал не несколько карикатур на кинозвезд, чьи фотографии вывешивались у кинотеатра «Фульгор». Один мой друг их разрисовал. Карикатуры я подписал «Феллас», и их повесили в фойе кинотеатра. После этого нас с другом стали пускать туда без билетов. Нам не платили. Наша работа обменивалась на бесплатный проход в кино, причем некоторые фильмы мы смотрели по несколько раз.
Позже, в Риме, у меня был похожий договор. Одним из первых, с кем я там познакомился, был художник Ринальдо Геленг, с которым мы подружились. Геленг был очень талантлив, особенно как колорист. Он равно хорошо владел и акварелью, и маслом. Мы ходили с ним по ресторанам и кафе и рисовали посетителей. Я набрасывал рисунок, а он его раскрашивал. Денег на жизнь хватало, а иногда какой-нибудь особенно довольный посетитель угощал нас кофе с пирожными или даже обедом.
Наше дело могло бы процветать, если б Геленг делал и рисунки: он больше льстил заказчикам, чем я. Я же рисовал что видел. Люди за другими столиками следили за моей работой, и когда им казалось, что получается не портрет, а карикатура, они отказывались от заказа. Иногда клиенты, посмотрев рисунок, не хотели расплачиваться, а иногда и на самом деле не расплачивались. Но неприятнее всего было, если заказчик платил деньги, а затем тайком сворачивал и выбрасывал рисунок. Мне было больно это видеть, но работать иначе я не умел. У меня не получалось нарисовать то, чего я не видел. Думаю, то же самое происходит у меня и с кино. Я могу делать только то, во что верю и что чувствую.