— Нет. Я не с ним.
— А с кем, рыжая?! Скажи ты мне… — Он срывается на крик, а с крика на шепот. — Может, со мной?..
— Я ни с кем. Я сама по себе.
— Будь со мной. Пожалуйста. — Он почти до синяков сжимает мне плечи.
— Нет.
— Почему нет?
— Тебе шестнадцать лет, Сид! — Я пытаюсь отвернуться, но он ловит мой взгляд:
— В апреле будет семнадцать!
— А мне почти восемнадцать.
— Ну и что?!! — кричит он. Бедный маленький мальчик. Циничная сволочь. Так тебе и надо.
— Ты… посмотри на себя, Сид. Посмотри, как ты живешь. Думаешь, я стану иметь с тобой дело? — Голос звенит на весь парк, распугивая городских голубей и ворон, многочисленных свидетелей моей над ним расправы. — Без вариантов, Сид. Ответ — «нет»!
Каждое слово расползается на сердце болезненным кровоточащим шрамом, но видеть Сида таким бледным, дерганым, еле живым — дорогого стоит.
Он освобождает мои руки из захвата своих и устало произносит:
— Понятно… Пошли со мной.
— Куда? — Я хлопаю глазами.
— Дело есть…
Сид идет походкой вразвалочку, по пути носом гриндера расхреначивает одиноко стоящую у бордюра бутылку и сворачивает в кусты. Я плетусь следом, будто на привязи.
На площадке с остовами ржавых каруселей, когда-то давно приносивших восторг и радость советским детям, Сид подходит к покосившейся билетной будке и открывает трухлявую дверь, с душераздирающим воплем петель та являет нам могильную черноту своих внутренностей.
Я все еще не могу отдышаться от совершенного мною намеренного, и потому — величайшего зла в жизни — и молча наблюдаю за действиями бледного и непривычно тихого Сида.
Он опускается перед раскрывшимся проемом на корточки, наполовину расстегивает косуху и запускает руку во внутренний карман. Он кого-то углядел в темноте будки и улыбается, словно солнечный пятилетний мальчик, каким он, вероятно, когда-то и был:
— Эй, мелочь! Папа пришел! — И из будки, пища и вытянув вверх полосатые дрожащие хвосты, выбегают котята. Два котенка — рыжий и сиамский, примерно двух месяцев от роду.
Сид распечатывает конвертик с кошачьим кормом, выдавливает его содержимое на принесенную ветром старую газету, и животные, громко мурлыча и отталкивая друг друга усатыми мордами, приступают к трапезе.
Сид гладит их, поднимает голову и сияет:
— Смотри, Лик, вот этого, облезлого, зовут Сид. А этой рыжей имя я никак не подберу… — Он снова проводит ладонью вдоль пушистых спинок.
Я незаметно смахиваю слезы, проклятое горло сдавило, и следующие слова выходят сиплыми:
— Часто ты их тут кормишь?
— Ага. У них маму в прошлом месяце машина задавила, а они остались. Хочешь погладить?
Это выше моих сил.
— Нет…
Сид поднимается, отряхивает руки, прячет их в карманы. Долго и пронзительно смотрит на меня. Он абсолютно вменяем, ни под чем он сейчас не находится, но мне от этого не легче.
— Поговорить надо… — тихо говорит он и уходит в сторону умерших аттракционов.
***
Сид замирает у подножья давно отдавшего Богу душу «Колеса обозрения», запрокидывает голову и долго смотрит вверх, изучая ржавый скелет древнего железного динозавра. Подходит ближе к остову карусели, подтягивается и залезает в ее нижнюю кабинку. Свешивается сверху, протягивает руку и втаскивает в нее меня.
В кабинке нагажено: весь пол в бутылках, бычках и пачках от сухариков, припорошенных снегом, покрытых коркой льда. Сид плюхается на сиденье, вытягивает ноги, нахохливается, набрасывает на голову капюшон. Смотрит вперед — на красный закат, на небо сквозь сеть черных веток…
Я сажусь рядом, тоже вытягиваю ноги. А они у нас одной длины, в одинаковых грязных тяжелых гадах, замызганных темных джинсах… По голове снова обухом бьет мысль, что во мне и кровь его течет: такая же никчемная, невнятная, как этот январь, разбавленная талой водой…
— То, что ты сказала — с этим ясно, но… а мне-то как быть, Лик? Вот тут. — Он бьет по груди кулаком. — Гребаный камень, и я его сдвинуть не могу. Я не знаю, куда мне податься, что сделать. Не знаю, куда сунуться, что вытворить, чем убиться. Такие дела…
Он молчит, над парком кружится воронье, заполняя тишину скрипящим граем.
В лицо дует сырой ледяной ветер, глаза слезятся.
— Хочешь, собакой твоей буду? Разорву любого, на кого покажешь пальцем. Хочешь? — вскидывается Сид, но тут же опускает голову.
— Не хочу, Сид. — Я улыбаюсь через силу, фальшиво, бодро, натянуто. — Сама справлюсь.
Он поворачивается ко мне и выдает беззаботную улыбку, но она не скрывает боль:
— Знаю, что ты справишься. Любого засранца придушишь!