Святослав Логинов
Яблочко от яблоньки
Яблока сырые прияты вредительны
суть телу паче всех овощей.
— А что, дорога вполне приличная, — произнес Путило, резко крутанув руль.
Автомобиль накренился и начал заваливаться в колею, густо наполненную серой жижей, больше всего напоминающей шламовые отстойники абразивного завода. Ефим Круглов судорожно ухватился за ручку дверцы, словно собираясь выпрыгивать сквозь ремни безопасности, но машина всего лишь ухнула в колдобину и, натужно взревывая, принялась расплескивать тракторного замеса грязь. Струйки глинистой суспензии стекали по заднему стеклу, превратив мир в серый абстрактный витраж. Сквозь лобовое, почти чистое стекло Круглов видел грязевые разливы: глубокие, податливые и цепкие. Самый их облик однозначно предсказывал, что случится через минуту: звук мотора изменится, колеса забуксуют, не находя опоры в полужидкой среде. С минуту Путило помучается, переключая скорости и пытаясь раскачать завязшую «ниву», потом щелкнет дверцей и скажет:
— Приехали. Придется тебе меня подтолкнуть.
Ефим опустил взгляд на свои ноги. Три часа назад, в городе он опрометчиво полагал, что надел резиновые сапоги. Теперь стало ясно, что по здешним меркам его обувка в лучшем случае может сойти за тапочки. Голенища сапожек едва доставали до щиколоток, и, значит, лучше было сразу снимать их и шагать в холодную октябрьскую грязь босиком.
Круглов осторожно, выискивая ногой опору, ступил в грязь и сразу же провалился выше сапог. Казавшаяся густой каша мгновенно хлынула внутрь. Загустелая в глубине масса покорно раздалась под ногой. Ефим попытался сохранить равновесие, немедленно черпанул вторым сапожком и, не удержавшись, плавно, как в замедленном фильме, повалился набок. В самый миг падения отчетливо представилось жуткое бурое пятно в полплаща и вспомнилось красивое слово: «бежевый». Больше плащу бежевым не быть.
Он еще старался вскочить быстрее, как будто грязь может не успеть прилипнуть к чистой ткани, но ноги, так и не встретив опоры, проскользили в разные стороны, и он снова упал, на этот раз на живот, до локтей погрузив оба рукава в пованивающее навозом и соляркой месиво.
«Гнила, — мелькнула неуместная мысль. — Деревенские называют глину гнилой».
После этого его опять повалило на сторону, и он понял, что тонет.
«Нива», смердя сиреневым выхлопом, и швыряясь из под колес грязью, медленно уплывала по разбитой дороге.
— Сергей Лукич! — крикнул он, уже зная, что машина не остановится. Путило! Помоги!.. Сто-ой!!
Шматок грязи хлестко залепил в лицо, мгновенно ослепив и наполнив открытый рот пресной горечью разведенного глинозема. С натугой Круглов выдрал наружу одну руку, но лишь сильнее замазал глаза. Когда он проморгался, легковушки уже не было, а успокоившаяся колея плотно зажала ноги и туловище, словно не земля была вокруг, а мгновенно твердеющий алебастр. И не за что было схватиться, чтобы вытащить себя, и не оставалось сил держать запрокинутую голову над поверхностью жижи, терпеливо ждущей, чтобы засосать и уложить его на дно колеи под гусеницы запоздалому трактору.
Почему-то даже сейчас он не мог заставить себя крикнуть: «Спасите!» Стыдно было, что ли? Он набрал воздуха, сколько вошло в сдавленную грудь, и попытался звать на помощь, но сумел издать лишь сиплый писк. Зато липучка, в которой он барахтался, словно проснулась и потянула его вниз. Ефим хлебнул холодной грязи, забился, понимая, что топит себя окончательно, и булькая, закричал:
— А-а-а!..
— Ты чего? — спросил Путило.
Круглов попытался вскочить, но ремни удержали, заставив вновь откинуться на сиденье.
— Приснилось, — выдавил он.
— Бывает, — согласился Путило. — Здесь в два счета может укачать. Но, заметь, дорога отличная. Сверху жижа, а внизу плотный грунт. Тут прежде тракт проходил, так до сих пор путь держится.
— Понял, — сказал Круглов, вытирая лицо. На зубах скрипело, во рту был вкус глины.
— А вот и деревня, — сообщил Путило. — Называется Горки. Хотели ее переименовать, чтобы не путали, да руки не дошли. Так и осталось Горки.
Букву «г» Путило произносил мягко на хохляцкий манер, так что получалось «Хорки».
«Хорки, так Хорки, — подумал Ефим. — Главное, чтобы сухо было».
— Нам еще версты полторы, сказал Путило. — Склады там.
— Чего так далеко?
— Укрепрайон. Где немцы доты строили, там и склады.
Автомобиль наконец доплыл к первым домам. Здесь Путило не рисковал опрокидывать «ниву» в переполненные колдобины, он слишком хорошо знал, как деревенские бутят ямы под окнами битой стеклотарой и прочими составляющими культурного слоя. Путило старался держаться тропки, протоптанной вдоль палисадничков, огороженных пряслами в одну жидкую жердинку. Обвислые розетки счерневших от мороза георгинов уныло размазывали грязь на дверцах раскачивающейся машины. Пару раз автомобильный бок шкрябнул по жердям, кажется даже сломал одну, но и после этого в деревне ничто не проснулось, она оставалась такой же молчаливой, серой и придавленной к земле, как и молчаливое, серое, придавленное к земле небо над ней.
Деревня была длинная, всяко дело больше километра, а домов Ефим насчитал десятка два. Между одинокими постройками словно провалы в хорошо прореженной челюсти пустели заросшие бурьяном фундаменты, кучи деревянной трухи, уголья. Казалось, здесь много лет кряду не утихала война, и теперь уцелевшие людишки нарочно живут победнее, зная, что все равно налетят и ограбят. Не одни, так другие. Так что не стоит и наживать.
Возле одного дома у калитки Круглов заметил человеческую фигуру. Существо, кажется женского пола и очень неопределенного возраста, сухо смотрело на телепающийся в грязи экипаж. На существе была затертая, пыльного цвета телогрейка, из-под которой свисал выцветший подол подозрительного покроя, а уж из-под него торчали преогромнейшие кирзовые сапоги. То был не человек даже, а как бы природное явление, такое же вечное и обязательное, как заросли пожухлой лебеды или покосившийся столб, неведомо кем и когда вкопанный в стороне от дороги. Мимо сквозили века, народы, завоеватели какие-то, а существо стояло, опершись о плетень, строго глядя на разболтанную колею и не видя, кого несет по этой колее мимо тихой деревни Хорки.