– Простите, с кем имею честь? – перебил восторженную речь посетителя редактор.
– Так вы меня не знаете?– огорчился Бузякин, но тут же, воспрянув духом, торжественно представился, при этом сделал особый акцент на слове «пиит», что бишь, на старинный манер значило поэт. – Господин или товарищ, какое у вас ко мне дело? – наконец пришел в себя редактор.
– Ребята из прессы меня хорошо знают, – посетитель принялся перечислять названия газет и журналов, но редактор твердо, с нотками раздражения повторил:
– Какое у вас ко мне дело?
– Самое превосходное, – невозмутимо ответил автор и многозначительно щелкнул замком портфеля. – Вот здесь плоды моих бессонных ночей, вдохновенья, радости и мук. Я великодушно предлагаю их читателям вашей газеты. Он извлек из портфеля кипу пожелтевших листов бумаги с текстами и с достоинством подал их редактору.
– Вы первый, кому я предлагаю свои творения. Толя Грибок о них высокого мнения. Я не торопился с публикацией, знал, что время – самый строгий критик. Оно просеивает стихи, оставляя самородки. – Насколько я понял, здесь одни самородки?– с тоскою в глазах покосился редактор на рукопись.
– Да, конечно, вы не ошиблись, настоящие самородки. Я халтуру, фуфло не предлагаю.
– Не слишком ли много самородков?
– Чем больше, тем лучше.
И не дождавшись, пока Аристарх Платонович соблаговолит обратиться к его стихам, Бузякин взял верхний лист рукою и, приняв величественную позу, провозгласил:
– «Бедная козочка». Трагедия.
На козочку-бедняжку.
Ой, ду-ду, ду-ду!
Вороны накликали
черную беду…
– Довольно, довольно, – поморщился редактор и в сердцах воскликнул. – Когда они уже переведутся, эти козочки-розочки, эти слезы – мимозы!
Недовольный тем, что его оборвали, пиит побагровел, набычился и с гневом произнес:
– У вас нет сердца, эстетического вкуса, Аристарх Платоныч, вам не жаль бедное животное. Если бы вы только видели, как плакали жена и дочь, когда я во втором часу ночи читал им трагедию, как волновались и до утра не могли заснуть мои соседи. Уж они – то в поэзии не в пример вам, знают толк. На следующий день даже участкового инспектора пригласили на прослушивание. Вот эти строки разве не вызывают у вас боль, чувства утраты и сострадания. Козочку собаки страшные задрали, бедные козлятки остались без мамы …
Филимон со слезящимися глазами, вытирая скомканным платком щеки, страдающе глядел на редактора, который с трудом сдерживал смех.
– Вызывают боль, – мрачно ответил он, – зубную и гомерическнй хохот.
– Жестокий, бездушный вы человек, – оскорбился Бузякин. – Какой только толстокожий тугодум посадил вас в это кресло? Я пожалуюсь на вас в общество охраны животных.
– Не возражаю, не возражаю, – обрадовался, предвкушая конец диалога, Аристарх Платонович. – Заодно предложите стихи в стенгазету «Собаковод» или «Кинолог».Даже, когда корректор принесла свежие оттиски полос, и редактор углубился в чтение. Филимон не собирался покинуть его кабинет. Расположившись в кресле, он норовил предложить редактору то одно, то другое из своих плодов бессонных ночей, вдохновения и творческих мук.
– На лужайке дружной стайкой щебетали воробьи, – мурлыкал он себе под нос.– Им из рощи подпевали озорные соловьи…
– Вы наступили на горло моей лебединой песни! – сокрушался пиит, вскочив с кресла и перекатываясь из угла в угол. – Вы лишаете читателей встречи с прекрасным творчеством. Но талант пробьет себе дорогу. Я пойду на эстраду, я найду путь к их сердцам, и они расцветут, как тюльпаны под лучами солнца. Вы видите, я даже разговариваю белыми стихами.
Понимая, что так просто от пиита не избавиться, редактор позвонил в отдел культуры:
– Ксенофонт Петрович, загляни на минутку.
Улыбающийся и бодрый Ксенофонт Петрович возник в дверях кабинета, и вдруг трагическая маска наползла на его лицо. Кровь прилила к щекам, и он задрожал, как осиновый лист.
– Сразили, наповал сразили, Аристарх Платонович! … Седьмой год я читаю его шедевры и год от года не легче. Мозги воспаляются от его абракадабры.
Кузякин, напротив, даже обрадовался встрече со знатоком поэзии и с надеждой обратил взор на редактора. – Аристарх Платоныч, будьте мужчиной, покажите, кто в доме хозяин. Прикажите Ксенофонту тиснуть стишки вместе с моим портретом в очередном номере.
– За поэзию и прозу он отвечает, – отмахнулся редактор. Натренированным движением подхватил портфель, рукопись Филимон, цепко увязался за Ксенофонтом Петровичем. Уже в дверях обернулся к редактору: