Сколько приятных воспоминаний хранил в себе этот сад. Под белыми кронами молодые Семён и Авдотья впервые объяснились в любви, впервые поцеловались. Среди тяжёлых, усыпанных наливными плодами ветвей бегали их дети. А какие вкусные мочёные яблочки кушали они зимой, какие компоты варили или просто так таскали сушёные. Да что говорить, продажа урожая была хорошим подспорьем в хозяйстве.
Что же теперь будет? Как они будут жить?
Громкий удар топора раздался совершенно неожиданно. Авдотья Михайловна не поверила своим глазам и мигом выскочила из дома. Эти удары были по её сердцу — муж рубил яблони. Слёзы невольно потекли по её щекам, впрочем, дети тоже плакали.
— Сенечка, да что же ты делаешь? Да… Да ты что же… Да как же так? Не надо, Сенечка, не надо.
— Папа, — наперебой ревели в голос Федюша и прибежавшая со двора Варя. — Папочка — не надо! Не надо, папа! Пожалуйста!
— Господи, помилуй! — крестилась баба Маня, оседая на землю. — Всё в руках Твоих… На всё Твоя святая воля.
— Пап, правда, не надо, — Ваня всё же не смог сдержать слёз. Обжигающе горючими каплями скатились они по юношескому лицу, и парень быстрым нервным жестом смахнул их.
Отец сердито взглянул на него из-под кустистых бровей и протянул топор:
— Руби.
Тяжёлым шагом мужчина ушёл к сараю за вторым топором.
***
Мёртвый порубаный сад, укрытый белыми лепестками, будто саваном, зиял своей пустотой. Авдотья Михайловна, словно призрак, ходила в ночной тиши между пеньков и разбросанных ветвей. Сердце истекало кровью, отдавая болью во все члены, а душа словно покинула тело — такая была отстранённость.
Дети плакали несколько дней, баба Маня слегла от чувств, готовясь чуть ли ни к смерти, Ваня молчал и переживал всё внутри себя, а Семён Макарович всё сидел и курил. Курил и сидел на берегу извилистой речушки. Он не мог поступить иначе.
Мужчина погружался в воспоминания, когда отроком со своим отцом выбирал на рынке новые саженцы, как прививал молодые яблони, как радовался первому урожаю, как переживал, когда в один год мороз побил большую часть завязи. Всё это было… В прошлом. В другой жизни.
В той, другой жизни, у них была корова и лошадь «на четыре двора». Забрали окаянные власти. Как и конфисковали огромный амбар, покрытый жестью, под клуб. Да только так ничего и не сделали. Клуб устроили в храме Божьем, устроив сцену прямо в алтаре. О прочих кощунствах Семёну Макаровичу и вспоминать не хотелось. Сам амбар установили на окраине села близ речушки, содрали жесть для иных нужд, оставив добротный сруб стоять под открытым небом, словно с отсечённой головой. Авдотья Михайловна до сих пор слезами истекала, глядя на гниющие и рассыпающиеся стены так никому и не нужному, как оказалось, их амбара.
Не мытьем, так катаньем их загоняли в колхоз. Всех стригли под одну гребёнку. Зажиточные крестьяне, будь то кулаки или середняки, как и их семья, вызывали ненависть, основанную на банальной зависти. Да и сам Семён Макарович был костью в горле — потому что руки «золотые», впрочем, как и у всех в его роду. Брата за отказ вступить в колхоз в Сибирь согнали со всем семейством. Вот и его прижали к стенке…
Жизнь простых людей переменилась, разделившись на до и после. Изменились устои и нравы, на смену многовековой вере пришло безбожие и поругание святынь. Такие душевные раны не заживают.
— Прости им, ибо не ведают, что творят!
А себя кто простит? Своих предков, что творили «новую жизнь»? И какой ценой?
Яблони в цвету за мною мчатся,
Яблони в цвету зимою снятся,
Вновь издалека плывут в виденьях
Белые снега цветов весенних.
Конец