Игра, упомянутая ранее, началась бы в какой-то момент, когда я увидел бы себя путешествующим из тенистого переднего плана в ярко освещённую даль, мимо моста и реки, а затем через травянистую местность. Тогда я бы решил, что смотрю на свою восхитительную иллюстрацию, так сказать, с неправильной стороны. На несколько мгновений я бы увидел календарную иллюстрацию не как нарисованный фрагмент, висящий в обшарпанной комнате в том месте, которое я называл миром. В эти мгновения источником света за тёмными деревьями, возможно, было солнце, едва ли отличающееся от того, что часто сияло
в моём собственном мире – не нарисованное изображение солнца, а настоящее солнце. На несколько мгновений я бы понял, что группа деревьев и веранда – это тёмный фон, а то, что я принял за дальний фон, – ярко освещённый передний план. Люди вокруг веранды не имели значения. Любой, кто подглядывал за ними из темноты позади, имел ещё меньше значения. Истинный сюжет ещё предстояло увидеть. Игра, если бы мне когда-нибудь удалось её реализовать, заключалась бы в том, что я как будто бы путешествовал к краю травянистой сельской местности, в то время как свет вокруг меня становился ярче, а я пытался различить первые детали земли, которая начиналась там, где заканчивались нарисованные места.
Сейчас мне трудно поверить, что я писал тридцать с лишним лет, прежде чем пришел к решению, о котором говорится в четвертом абзаце этого произведения: прежде чем я отказался от определенного рода письма. Могу лишь предположить, что я писал эти тридцать с лишним лет, чтобы иметь возможность объяснить любые тайны, которые, казалось, требовали объяснения на территории, ограниченной с трех сторон самыми смутными из моих воспоминаний и желаний, а с четвертой – странно освещенным горизонтом в виде вспоминаемой репродукции какой-то знаменитой картины. Могу лишь предположить, что я писал тридцать с лишним лет, чтобы избавиться от определенных обязательств, которые я чувствовал в результате чтения художественной литературы. Сейчас мне трудно поверить и в другое: в течение этих тридцати с лишним лет я иногда вспоминал свою детскую привычку видеть, или казаться, что вижу, места, более отдаленные, чем некоторые нарисованные места, и все же то, что я вспоминал, казалось совершенно не связанным с тем, чем я занимался как писатель. Только в тот день, упомянутый в четвертом абзаце этого произведения, я понял, сколько было пустых страниц; как же просторно было место на обратной стороне каждого художественного произведения, которое я написал или прочитал.
Я могу сделать последнюю попытку ответить на вопрос, почему я писал то, что писал тридцать с лишним лет? Возможно, я писал, чтобы обеспечить себя.
с эквивалентом в невидимом мире Тасмании и Новой Зеландии в видимом мире.
Я не против путешествий по суше. Однажды, почти пятьдесят лет назад, я добирался по суше почти до южной границы Квинсленда.
Год спустя я отправился по суше к восточному берегу Большого Австралийского залива. Даже сейчас я иногда путешествую на дальний запад Виктории, в небольшой городок, упомянутый ранее в этом произведении. Однако я не путешествую по воздуху или воде. У меня есть несколько причин не путешествовать таким образом, но здесь я упомяну единственную причину, которая относится к этому произведению. В моём представлении о мире на переднем плане видна полоса земли примерно в форме буквы L, простирающаяся от Бендиго через Мельбурн до Уоррнамбула. Я часто мысленно смотрю на этот передний план, всегда в западном или северо-западном направлении. На среднем плане – преимущественно ровная, покрытая травой местность, местами деревья и даже лесные массивы. На заднем плане – более широкий мир, как я его называю, который чаще всего представляется мне как ряд далеко простирающихся равнин. Если бы я когда-либо захотел посетить более широкий мир, мне пришлось бы спланировать свой маршрут так, чтобы сначала пройти по переднему плану, а затем по упомянутому выше среднему плану.