Пока я писал свою вторую книгу, я почти не думал о дяде, который отрекся от меня. Пока я писал эту книгу, мать дяди и две его сестры умерли. Когда книга вышла в свет, из восьми братьев и сестёр моего отца в живых остались лишь немногие. Двое из них – мой дядя-холостяк и его младшая сестра, моя незамужняя тётя: та, которая, возможно, выглядывала из окна второго или третьего этажа в северо-восточном пригороде Мельбурна не один день в тот год, когда я родился.
Дядя снова не прислал мне никакого письма, но снова написал моему брату. Дядя написал, что моя вторая книга вызвала у него гораздо большее отвращение, чем первая. Но его собственное отвращение, как писал дядя, было мелочью по сравнению с его самой насущной заботой. Его младшая сестра, единственная из моих четырёх незамужних тёток, оставшаяся в живых, та, которая часто называла меня своим первым и любимым племянником, жаждала прочитать мою вторую книгу. Он с трудом убедил её, что моя первая книга вряд ли может быть ей интересна, и она до сих пор её не читала. Теперь же её было уже не отговорить; она настаивала, чтобы он разрешил ей прочитать мою вторую книгу, которую он считал не столько книгой, сколько скоплением грязи. Я так и не узнал от брата, что он написал в ответ на эти жалобы моего дяди.
Даже сегодня я знаю о болезнях, способных поражать человеческое тело, не больше, чем знал более сорока лет назад, когда перестал посещать воскресные утренние занятия, о болезнях, поражающих разум. То немногое время, что у меня было для учёбы в течение моей взрослой жизни, было посвящено изучению того, что я для удобства называю схемами образов в месте, которое я для удобства называю своим разумом, где бы он ни находился или частью чего бы он ни был. Тем не менее, я иногда читаю или слышу о теориях, которые мне самому никогда бы не хватило ума придумать. Одна такая теория, которую я слышал для…
впервые спустя несколько лет после ранней смерти моего младшего дяди, утверждает, что человек, подвергающийся длительному эмоциональному стрессу, если можно так выразиться, с большей вероятностью, чем среднестатистический человек, заболеет раком.
Через семь месяцев после публикации моей второй книги художественной литературы я узнал, что у моего младшего дяди обнаружили рак печени. Ему было пятьдесят пять лет, и он всю жизнь отличался хорошим здоровьем. Он никогда не курил и не употреблял алкоголь. По словам его старших братьев, ни у кого из родственников их родителей не было известно о раке. (Когда я тогда упомянул об этом матери, она без улыбки ответила, что рак у моего дяди мог быть вызван стряпней его сестры. Эта сестра какое-то время жила в трёхэтажном монастыре и несколько лет вела хозяйство моего дяди, прежде чем стало известно о его болезни. По словам моей матери, моя младшая тётя в монастыре научилась быть скупой в еде: разогревать остатки еды и печь дешёвые пудинги из теста.)
Моему дяде сказали, что он проживет не более шести месяцев.
В течение первых четырёх месяцев я убеждал себя, что дядя обязан сделать первый шаг к примирению, ведь я писал свои книги не с целью его оскорбить. Где-то в пятый месяц, не получив от дяди ни слова, я позвонил ему и спросил, не хочет ли он, чтобы я навестил его. Он ответил, что будет рад меня видеть.
Я ехал на машине из Мельбурна в прибрежный город, о котором уже несколько раз упоминалось на этих страницах. Стояла поздняя зима, и я вспомнил, что четырнадцать лет назад я ехал на поезде к дяде и разговаривал с ним о ржанках и других вещах. Больница, где я с ним встретился, находилась в северной части прибрежного города, вдали от Южного океана; из его комнаты открывался вид преимущественно на ровные травянистые пастбища с рядами деревьев вдали.
Я проговорил с моим младшим дядей почти час. Он был слаб и измождён, кожа у него была жёлтая, но он казался таким же бодрым, как и прежде. Мы говорили о ферме его отца, о высоких скалах, видных с каждого загона фермы, и о шуме океана, доносившемся с каждого загона, за исключением тех немногих дней в году, когда с равнин дул северный ветер. Мы говорили о птицах, которых мы наблюдали, и я напомнил ему о белолобом чате – птице, которая вела образ жизни вида, обитающего на внутренних равнинах, хотя порывы ветра с Южного океана иногда гнули вбок заросли камыша, где она висела. Однако в основном мы говорили о скачках: об удачных или неудачных ставках, о лошадях-чемпионах, которых мы видели, о цветах скаковых лошадей, которыми мы восхищались, или о кличках скаковых лошадей, которые казались нам остроумными или вдохновляющими. Уходя от него, я сказал младшему дяде, что ему не стоило удивляться, если бы мои интересы в последующие годы отличались от его собственных, учитывая, что у Боя Чарльтона был брат, который не мылся. За всё время, что мы были вместе, это было самое близкое к тому, что мы говорили о моих художественных книгах.