Мавра начала задыхаться, и Григорий испугался, бросился к телефону. Она остановила его жестом, отдышалась, сказала сурово:
– Не суетись, сынок. Смерть моя не придет, пока я все не выскажу. Я с самого начала знала, от чьей руки умираю, а вид делала испуганный нарочно, тебя обманывала, не хотела впутывать в худое дело. Да, видно, придется. Врачи мне не помогут, так что беспокоить их попусту не нужно. Думала, пожертвую самым дорогим, чтобы от зла откупиться, – откажусь от своей любви! Начну жизнь заново, отмолю грехи… Только зло, как смола, прилипло – не отдерешь, не очистишься. Не так это просто! Не успеешь ноготок опустить, как уж сам с головой нырнул. А вынырнуть-то не получается – все сильнее тебя вниз тянет, засасывает. Та женщина, медсестра Зотова, жених которой умер, оказалась в моей власти – слухи слухами, но только я знала достоверно, что и как на самом деле было. Боялась она меня, как огня. У нее начались неприятности, с работы едва не выгнали, переходить пришлось с места на место. А мне – того и надо! Рожать время пришло – Катерину как раз в акушерки перевели, потому что не хватало их. Я накануне ворожила, сложится ли все, как задумано? Выпала карта! Сложилось. В роддом я сама пришла, в Катеринино дежурство… и произвела на свет девочку-красавицу. Взглянула в ее глазенки, а там… черный блеск. Она явилась! Меня в дрожь бросило, сердце захолонуло. Только никуда не денешься.
Мавра Ильинична закашлялась. Григорий подал ей лекарство, на нем лица не было.
– Тебе плохо, мама, – зашептал горячо. – Ты бредишь. Поспи лучше.
– Скоро я усну надолго, а перед тем все рассказать хочу, душу освободить. Ты не бойся… слушай. В ту же ночь еще одна женщина рожала… больная она была, и умерла при родах. Сердце остановилось. Ребенок остался живой, мальчик. В то время в больнице врачей не хватало, роды в экстренных случаях принимали по очереди две акушерки: Катерина и другая, постарше. Кардиолог, которого вызвали к больной женщине, ничем не смог помочь и вернулся к себе в отделение. В суматохе вряд ли он запомнил пол ребенка. В родильном отделении остались только полуглухая санитарка и мы с Катериной. Призвала я ее к себе, припугнула своими чарами, намекнула на смерть жениха… и потребовала поменять детей: мальчика умершей женщины отдать мне, а девочку – ее родственникам. Никто не мог узнать про подмену – та роженица так и не успела увидеть своего ребенка, а муж не ожидал скорых родов, привез ее и ушел домой.
– Как же ты решилась на такое, мама? – ужаснулся Ершов.
Мавра Ильинична разразилась спазматическим кашлем. Приступ закончился, и она продолжала.
– Решилась вот… Не все ты в состоянии понять, сынок, да и не надо тебе отягощать душу темным, смутным. В жизни все взаимосвязано – прошлое с настоящим и даже с будущим. Впрочем, я не о том говорю… мне торопиться надо, скоро уже… Из городка мне пришлось уехать, чтобы оторваться от слухов, сплетен и пересудов. Да и дети будут расти… может появиться сходство, вызвать опасное любопытство. И вообще… хотелось быть подальше от всего, что пришлось пережить. Я думала, если отдам девочку, то как бы выйду из круга зла. Ну, не выдержала, следила издалека за ее судьбой. Катерина тоже уехала – не только потому, что невольно погубила бывшего возлюбленного, но и из-за ужасного своего поступка. Она, как и я, питала надежду все забыть. Это – мой второй грех, за который незамедлительно наступила расплата. Я привязалась к чужому ребенку, прикипела сердцем… души в нем не чаяла, а мальчик-то оказался хворый, в мать. Уж как я его лелеяла, дышать на него боялась, все свое знахарское искусство применяла, а он… умер. Знала ведь, понимала, что он обречен… потому что занял ее место. Я должна была…
Язык и губы Мавры онемели, она едва могла говорить, надолго останавливалась, но, приходя в себя, продолжала:
– Имя той… умершей женщины… Галина Сереброва, а девочку… назвали Карина, «дорогая»: с намеком – дескать, дорогой ценой на свет появилась. Супруг Галины второй раз женился, я узнавала. Они сейчас в Москве живут, Серебровы. Карина красавица выросла – в меня и в отца. Демьян в молодости удивительно хорош собой был, настоящий принц! Прогнала я его навсегда, хоть и любила без памяти. Он же подсобил Карине невольно! Впрочем, какая она Карина… у нее магическое имя есть… из тьмы веков… тайное…
Дальше умирающая будто провалилась в беспамятство и забормотала такое, что у Григория волосы дыбом встали – он и крестился, и свечки церковные жег, и ладан курил… а все равно жуть брала. Ближе к полуночи Мавра очнулась, посмотрела на приемного сына мутными глазами, поманила пальцем… Наклонился он к самым ее посиневшим губам.
– Позвала она меня… ответа потре-бовала… каждую ночь явля-лась… Пришлось встре… встретиться, поведать все, как было, – прохрипела больная. – Тогда я и вина… вы… вы-пила… не хотела, а противиться сил не было. Знала… чем ко… кон-чится… Пыта-лась беду… о-отвести, да не смо… не смог-ла. Я… за-кон пре-ступи-ла. Не от руки до… доче-ри умираю… от руки са-мой богини Гулы. Там… – указала она перстом под подушку. – Возь-ми… Бой-ся ее… Гри… Гри-ша, остере-гай-ся…
Дрожащей рукой Григорий полез под подушку, на которой лежала голова Мавры, нащупал свернутую трубочкой бумажку, вытащил, прочитал адрес на Осташковской улице.
Так и рассказал все сыщику, стараясь не упустить ни одной детали.
– Зачем же вы статью в газету написали? – удивился тот, выслушав.
– Испугался… что она и меня отыщет! Очень испугался. А так, думаю, газета ей в руки попадется, и поймет она – никто ни о чем не догадывается. То есть я не догадываюсь, не знаю ничего. Никакой предсмертной исповеди слыхом не слыхивал! А потом… почувствовал я странное, неодолимое влечение к ней. Дай, думаю, хоть одним глазком гляну, какая она… пришелица из мрака и тьмы. Мысль эта буравила меня днем и ночью, съедая мозг. Вам не передать! Она и сейчас…
Ершов вздрогнул, поежился и оглянулся, как будто бы кто-то невидимый мог сидеть в машине позади него. Приглушенный смешок почудился ему.
– Вы… слышали? – вскинул он на Всеслава шальные, горячечные глаза.
– Воображение разыгралось? – через силу улыбнулся сыщик. – Давай, братец, возвращайся в свою редакцию. Недосуг мне тут с тобой болтать всякую чепуху!
– Полагаете, это чепуха? – затравленно озирался по сторонам журналист. – Дай-то бог! Она, получается, умерла? Не-е-ет… – поднял он вверх указательный палец. – Вы не понимаете. Никто не понимает!
– А куда ты ездил после смерти Мавры Ильиничны? – решил перевести разговор на другое сыщик. – Какую такую родню разыскивал?
– В Талицу… деревенька есть под Калугой, где моя… приемная мать родилась и росла. Сам не знаю, чего меня туда потянуло. – Ершов перешел на шепот. – А там никто никакой Мавры не помнит. Будто ее и не было. Разве может такое быть, чтобы человек появился… ниоткуда?
– Дело давнее. Какие по деревням документы? По стране война смерчем прошлась, людей раскидала, а сколько бумаг сгорело, пропало бесследно…
– Не-ее-ет! – перебил Всеслава журналист и повторил: – Вы не понимаете!
Он выскочил из машины и смешно запрыгал по лужам, забыв о дожде и зонтике. Потоки ливня не охлаждали его.
Господин Смирнов, глядя на плотную, тяжелую пелену струй небесных, осознал наконец, кого ему напомнило мертвое лицо Карины… молодую Мавру с фотографии почти тридцатилетней давности.
Глава двадцать шестая
– Эта история была такой запутанной, а раскрывается сама собой! – воскликнул сыщик, посвятив Еву в трагические подробности происшествия на Осташковской улице. – У меня были разные предположения, но того, что мы застали в квартире, я не ожидал увидеть. Майор тоже был поражен. Бедняга!