— Но все это еще можетъ пройти, — горячо заговорила Маня, — еще ничего не погибло. Ты сама призналась…
— Что можетъ пройти? — грустно спросила Ольга. — Любовь? Можетъ быть. А если не пройдетъ другое? Ты посмотри, — тихо сказала она и жестомъ, полнымъ тоски, протянула руку къ саду, — ты послушай… Или твоей голубиной душѣ ничего не говорятъ ни воздухъ, ни небо? Ты въ дружбѣ съ ними, а мнѣ… мнѣ кажется, что я недостойна дышать такимъ чистымъ воздухомъ, кажется, что среди тиши и святости природы моя душа, все мое я, одно позорное пятно. Чувствовать себя въ разладѣ со всѣмъ, что чисто и свято — это наказаніе выше всего.
Маня слушала Ольгу, глядѣла на нее и плакала.
— Бѣдная моя! бѣдная! — говорила она, зарываясь головой въ ея колѣни. — Неужели, Оленька… неужели онъ тебя не любилъ?
Ольга вздрогнула и глаза ея блеснули изъ-подъ рѣсницъ.
— Неужели не любилъ? тебя? — лѣниво повторила Маня. — А ты писала ему? Хуже всего, опаснѣй всего — письма. Ну, я все-таки рада, что ты осталась честной женой. Ты такъ напугала меня!
Маня нашла удобное положеніе въ колѣняхъ подруги и замолчала.
— Ты спать хочешь? — холодно, почти злобно спросила Ольга. Маня сладко зѣвнула.
— А ты? — отвѣтила она вопросомъ.
— Праведница! — горько усмѣхнулась про себя Ольга Владиміровна. И вдругъ ей стало ясно, что пріѣзжать сюда ей было не зачѣмъ, что все здѣсь: и бѣлокурая голова подруги на ея колѣняхъ, и воздухъ, и озябшій садъ, и застывшее небо, все было для нея далеко и чуждо. Чуждо ей было и то настроеніе, которому невольно поддалась она, и стыдъ, и раскаяніе… Все было ей чуждо и враждебно.
— Я озябла! — сказала она и стала приподниматься, Сонное, заплаканное лицо Мани ласково улыбнулось ей; въ окно потянуло сыростью и свѣжестью ночи.
— Имъ я дала право судить меня! — съ злобной запальчивостью сказала себѣ Ольга, смѣшивая въ одномъ чувствѣ враждебности улыбку подруги съ безмятежнымъ спокойствіемъ ранней весенней ночи. Она быстро захлопнула окно, и тогда, какъ бы вступая вновь въ свои права, зажглось въ ней знакомое жуткое, жгучее чувство. Кровь прилила къ головѣ.
— Голуби! — хотѣлось ей крикнуть всему окружающему, — а такъ любить, какъ я, вы умѣете?
Позже она лежала въ своей постели и глядѣла передъ собой широко открытыми глазами. Ночь, съ ея свѣжестью и ароматомъ, осталась за окномъ; въ комнатѣ было тѣсно и душно, и только въ щели ставней проникалъ блѣдный, холодный свѣтъ.
Ольга вдругъ приподнялась, сѣла и закрыла лицо руками.
— Ну, что же… судите меня! — мысленно говорила она кому-то. Судите… Я виновата, я несчастна и никуда, никуда не уйти мнѣ отъ этого безумія! Боже мой! Дай мнѣ искупить мою вину! дай мнѣ умереть! Только не отнимай у меня, не отнимай моей… любви. Я не хочу!
И она уже не думала о томъ, что подсказали ей ночь, воздухъ, тополи… То, что въ порывѣ стыда и раскаянія она назвала позоромъ и гибелью — вновь казалось только счастьемъ. Ядъ дѣйствовалъ.