Видимо, не сознательно. Но хотел. Ведь он ехал и НЕ боялся. Кто-то из них двоих должен был, подобно хирургу, полоснуть скальпелем и вырезать это образование, которое с недавних времен держалось лишь на одном этом слове, так приятно ласкающим слух человеку. Слове, которое всегда ассоциировалось у него с заботой, так называемым, "крепким тылом", душевным единением.
Возможно, он и сам надумал себе слишком много лишнего. Ведь как может знать, что такое Семья, человек, который в ней никогда не жил? Как может он требовать того, чего, возможно, на самом деле и не существует, а лишь живет в его иллюзиях и киношных стереотипах? И какое право имеет он разбивать то, что не соответствует его пониманию семьи?
Он жил с отцом, бывшим военным, подавляющую часть своей сознательной жизни. Без особых празднований своих дней рождений, без елок на Новый Год, без соплей и ванили. А ведь ему так этого хотелось.
Возможно, он нисколько даже этого и не осознавал. Он просто жил так, как распоряжалась сама его жизнь. Ни вправо, ни влево. Он не мог побежать на улицу и купить самому себе елку и украшать ее. Ведь для ребенка это уже совсем не Рождественская сказка. Это как приготовить вкусный торт и есть самому. В его жизни не было места для женской заботы. Потому что матери попросту не было возле него. Он, возможно, подсознательно, искал эту заботу в каждой понравившейся ему девушке и ждал ее. Он смотрел кино, смотрел вокруг, впитывая общепринятые красивые стереотипы понятия Семья и, возможно, ждал слишком многого. Но это ведь - он. Разве может человек вылезти из своей кожи и посмотреть на что-либо чужими глазами? Он шел туда, где горел свет. Как ему казалось. Он шел туда, где теплилась Любовь. Где его любили, думали о нем.
Возможно он и был Одиссеем, а Она - лишь его Сиреной. Возможно, дома его ждала его Пенелопа, а не гнусная, ворчливая жена. Но он не мог абстрагироваться от самого себя. Он видел всё так, как, или ему было выгодно, или, как попросту диктовали ему выводы, сделанные последними годами сожительства. Точку всему этому дуализму мог поставить только Господь Бог. Но ведь Он не говорит вслух, а лишь намекает твоими же собственными выводами, сделанными тобой же, спустя годы.
Монако остановил машину возле Аркадии. Он прокручивал в голове, как на одну грубость жены тут же ответит другой. Он обыгрывал, как же она произнесет фразу о том, что они больше не смогут быть вместе. Он прикидывал, как он на это отреагирует.
Жена вышла из небольшого переулка и направилась к машине. Он посмотрел на ее лицо и тут же понял, что она, скорее всего, не спала всю ночь. Вместо того чтобы найти где-то дубинку и начать бить ей по капоту или разбивать фары или лобовое стекло, она просто открыла двери и села внутрь.
- Привет, - тихо произнесла она.
- Привет, - не ожидая такого спокойствия, чуть ли не с вопросительной интонацией в голосе ответил он.
Монако был готов выпалить сто один аргумент в пользу того, как он был во всей этой ситуации прав и двести раз опровергнуть любой ее довод. Подобно ребенку, которого заставляли делать домашнее задание, а поймали за тем, что он играл в очередную компьютерную игру, он сидел и напряженно ждал развязки. Но ее не последовало.
Вместо того чтобы кричать и ругаться, его жена спокойно повернулась к нему, опустила глаза и произнесла "Прости".
- За что? - в недоумении спросил он.
- За то, что я такая у тебя. Я сама виновата, - на ее глазах выступили слезы. - Я, действительно, плохая жена.
Все аргументы, которые подготовил парень тут же куда-то исчезли. Он сидел там, в машине, солнечным, уже летним, утром и смотрел на свою девушку. Не на жену, а именно на девушку. Хрупкую, уязвимую. Ту, которую он помнил с тех самых времен, когда они вместе гуляли по городу, держась за руки, и мечтали про свою личную квартиру и большой плоский телевизор на стене. С тех самых времен, когда они взяли в кредит ее машину и радовались как дети тому, что теперь самостоятельно смогут ездить на пляж или в город. Когда все их фантазии переплетались с теплом одновременно бившихся сердец и были всего лишь фантазиями. Но тогда, когда сам период фантазий и мечтаний был в сто раз лучше периода их реализации.