— Ну, может, на самом деле по голосу узнал, а, может, по чему-то еще. Стрижев не пьяница и вообще ученый мужик. Да ты небось давно успела замуж выйти и забыть свою старую зазнобу. Помню, помню, как схватилась и понеслась в Усть-Кудрявку, когда я сказал, что видел его на переправе. И глаза у тебя были как у кобылы загулявшей. А то, видать, не он был — это мне спьяну почудилось. И все равно живой он: такие в воде не тонут и в огне не горят. Потому как себя дюже сильно любят. Допекли вы его, видать, чем-то — без причины ни один нормальный мужик из дома не уйдет. А та, длинноволосая, живая?
Божидар Васильевич посмотрел Устинье в глаза, и она их тут же опустила.
— Умерла. Осенью.
— Дела… — Васильевич снова наполнил стаканы. — Давай помянем. Пусть земля пухом будет, ну и все остальное. — Не чокаясь, они выпили до дна, и Устинья поняла, что крепко захмелела. — Она тут вовсю куролесила, — продолжал Божидар Васильевич. — Ну да ясное дело — молодая, а твой Петрович старик перед ней. Докуролесилась — такую домину спалила. Считай, сто лет на этом самом месте стоял, революцию пережил, гражданскую и отечественную, а эта девчонка взяла и спалила в одночасье. Конечно, не нарочно она это сделала, да только от этого никому не легче.
— Это я спалила дом. И сделала это нарочно, — сказала Устинья.
— Ну да, так я тебе и поверил. Ты, Георгиевна, завсегда у нас серьезной женщиной была.
— Не хочешь — не верь, да только это сделала я. Она здесь ни при чем. — Устинья резко встала, опрокинула табуретку. — Я не хочу, чтобы за мои грехи отвечала она. Так и скажи всем людям: дом спалила я. И ни о чем не жалею. Потому что вместе с ним сгорела моя душа. А таким, как я, лучше без души жить.
Она вдруг пошатнулась и стала падать прямо на печку, но Васильич успел ее подхватить и уложил на кровать. Она лежала на спине, вытянув вдоль туловища руки, и смотрела на обшитый деревом потолок. У нее ничего не болело, только бешено кружилась голова.
Она видела, как Васильич на цыпочках вышел за дверь, и через минуту над Устиньей склонился Толя. У него было испуганное лицо, и она, выдавив на лице улыбку, сказала:
— Все в порядке. Я напилась как извозчик. Сегодня отлежусь, а завтра в путь. У тебя начнется новая жизнь…
— Да. Но, может, позовем врача?
— Не надо. — Устинья теперь ощущала боль под левой лопаткой, но последнее время у нее очень часто там болело, и она свыклась с этой болью. — Снег в апреле большая редкость для здешних мест. Я прожила здесь несколько лет, но такого не видела. Словно природа протестует против чего-то такого, что ей не по душе. Сейчас я встану, и мы с тобой пообедаем. Васильич принес ухи. Здесь варят замечательную уху на курином бульоне.
Она спустила ноги, оперлась на них, намереваясь встать, и рухнула вниз лицом на пол.
Услышав в трубке Толин встревоженный голос, сообщающий о внезапной болезни Устиньи, Маша почувствовала странное облегчение от того, что в силу рокового стечения обстоятельств их с Толей разлука оказалась совсем не долгой.
— Я вылечу сегодня же! — крикнула она в трубку. — И привезу врача. Ради Бога, не отдавай ее в местную больницу!
Она тут же засобиралась в дорогу. Позвонила Николаю Петровичу на работу (к счастью, он оказался на месте), объяснив в двух словах ситуацию, попросила помочь с отъездом и связаться по телефону с областным центром. Николай Петрович не на шутку испугался и, как безошибочно почувствовала по его голосу Маша, растерялся.
— Папочка, все будет хорошо. Вот посмотришь, — сказала Маша, испытывая притупляющее тревогу лихорадочное возбуждение. — Ты только не волнуйся — я сразу сообщу тебе, как она. Значит, через пятнадцать минут спускаюсь.
Она приехала в Плавни в два часа ночи и застала возле постели Устиньи Толю и местного фельдшера, который мирно посапывал, сидя на полу спиной к горячей стенке печки.
— Она спит, — сказал Толя. — Как хорошо, что ты приехала. Я очень за нее испугался…
Врач с медсестрой уехали на рассвете. Устинья наотрез отказалась от больницы — она твердила, что у нее с детства предчувствие, будто она умрет в больнице. Ей прописали строгий постельный режим — врач подозревала микроинфаркт, осложненный застарелой ишемией. Когда они наконец остались втроем, Устинья прижала к своей щеке Машину руку и сказала:
— Спасибо, коречка, что приехала. Я обязательно встану — обещаю тебе. А сейчас ложись спать и не тревожься за меня, ладно?
Новая жизнь с первого дня безоговорочно подчинила Машу своему неторопливому ритму, невольно расслабляя натянутые в последнее время до предела нервы и заставляя против воли верить во что-то несбыточное.