Поначалу Славик слегка испугался, что его «милая кузиночка», как он ее называл, с ходу просекла, то есть разгадала, его тщательно скрываемую от посторонних тайну. Однако, как очень скоро выяснилось, она была отнюдь не посторонней, а очень понятливой и чуткой, эта милая московская кузиночка. Ей нравилось, когда Славик целовал ее в губы, при этом прокрадываясь совершенно равнодушной рукой за пазуху и театрально страстным голосом шепча в ухо: «Отдавайся! Отдавайся немедленно!»
Маша вырывалась и со смехом убегала. Он вскоре настигал ее, хватал обеими руками за талию и говорил: «Милая кузиночка, как бы мне хотелось поиметь вас! Вы — первая женщина, пробудившая во мне любопытство и даже интерес. Ах, где мои семнадцать лет!»
Маша верила и не верила этим словам Славика, но они все равно очень льстили ее самолюбию. Зато она всерьез верила, что ей семнадцать, что она невинна душой и телом и что вся жизнь впереди. Она не говорила об этом Калерии Кирилловне по той простой причине, что общалась с ней на сугубо кухонно-ванные темы. Славику нравилось, что его милая кузиночка «немножко не в себе». Он с удовольствием и без малейшей натуги включился в игру, а потому обоим было хорошо и весело в большой пустой квартире в самом центре Москвы.
Славик устроился в миманс (какого театра — совсем не важно, ибо менял он их почти каждый день), Маша сунулась было в Дом моделей на Кузнецкий мост, но там сказали, что она слишком худа, высока и имеет не характерную для советской женщины внешность. К тому же у нее не было паспорта. Что касается последнего препятствия, то Славик нашел через свои каналы людей, которые подсказали, кому и сколько дать. Оказалось, совсем немного. В результате этих операций Маше выдали паспорт на имя Ковальской Марии Андреевны 1935 года (одному Богу известно, откуда взялась тройка!) рождения, проживающей по адресу… Ну и следовал точный адрес дома и номер квартиры, в которой на самом деле родилась и жила непродолжительное время Ковальская Мария Андреевна, то есть Маша-маленькая.
Славик потирал от восторга руки — их игра не просто продолжалась, она была признана и даже как бы санкционирована серьезными советскими властями, с которыми, как с детства внушали Славику, шутки плохи. А вот он взял и пошутил, и очень даже удачно. Причем под самым носом у кагэбэшников, отгрохавших в соседнем переулке шикарный дом для своей знати.
— Милая кузиночка, вы уж извините, что пришлось прибавить вам целых пять лет, — говорил Славик, когда они отмечали на кухне день Машиного рождения (по паспорту, разумеется). — Потом, когда вы будете менять этот презренный документ, мы все непременно переиграем назад. Клянусь вам своей девичьей честью.
Они хохотали и бесконечно целовались, чокаясь бокалами с густой темно-красной «хванчкарой». Маше эти поцелуи ничего не напоминали. Вкус и запах «хванчкары» тоже.
Дом, в котором они жили, давно предназначался на капремонт, и из него выехали почти все жильцы, а потому их больше не тревожили на предмет лишней жилплощади и так далее.
Со временем они пристрастились играть в одну милую сердцам обоих игру. Маша надевала короткий черный парик и костюм пажа, добытые Славиком в каком-то театре, он облачался в длинное (тоже из театра) ветхое платье эпохи Марии Стюарт. Маша садилась за рояль и играла Шопена — она делала это механически, не вникая в суть музыки, — музыка ей тоже ничего не говорила, — Славик читал по памяти Игоря Северянина:
Потом Славик садился на колени к Маше, и она залезала рукой за пыльный замызганный корсаж его платья, где лежали два апельсина или яблока. Славик стонал, закатывал глаза, изображая наслаждение. Потом они ложились на диван, тесно прижимаясь друг к другу и целовались до полного изнеможения. Оба при этом веселились, как дети. Это было интеллектуальное извращение, как выражался Славик, считавший себя большим интеллектуалом.