— Нет, нет! — вскинулся Арслан. — Я скоро пойду, по пути забежал... — но слова его повисли в воздухе; Файруза уже накидывала новое пальто с высоким воротником, повязалась серой шалью из козьего пуха и, не обращая внимания на оханье брата, помчалась в магазин — через пять — десять минут на столе прозрачно зеленела бутылка.
Чаевничали шумно и весело, разговор легко прыгал с темы на тему; между делом пропустили и по рюмочке, но водкой никто не увлекся — особого желания к ней не ощутилось, — наверное, поэтому было даже незаметно, что выпили, — лишь поразмялись немного, да еще проще стало вести беседу. Речь, то ли в шутку, то ли всерьез, зашла и о семейных делах, о женитьбе, — Булат по этому поводу, как обычно, крепко пожалел, что столь долго прожили они с Файрузой врозь, притянул ее к себе, хотел было поцеловать — Файруза, не привыкшая к нежностям, встопорщилась, словно кошка, ласкаться при людях не пожелала. Посмеялись. Арслан вновь, который уж раз за этот вечер, расчувствовался, в горле у него запершило, и он, радуясь счастью сестры, — усилием воли удержал готовые выступить на глаза светлые, восторженные слезы.
Когда миновали волнующие минуты и разговор опять потек в обычном для рабочих людей простом и чуть грубоватом русле, Файруза не сдержалась, словно бы даже укоризненно, выговорила Арслану:
— Пора бы и тебе, братушка, подумать о своей семье — потом поздно будет. Перезревшее яблоко гнить начинает, знаешь?
— Спасибо, сестрица, за великий совет. Завтра же начну выполнять, — отшутился Арслан и обернулся к Булату: — Я ведь к вам по делу пришел, Булат-абый (величать его зятем Арслан не мог, казалось ему, что слово чересчур отчужденно). Это... ну, да... с мастером-то Тимбиковым что-то у нас не совсем ладно... короче — не уживемся, чувствую.
— Почему?
— Испортился парень. Плюет на всех с высокого места, гордый стал — ужас.
— Давит, что ли, горлом берет?
— Вот-вот, не горлом даже — дубиной!
— Слышал я, вообще-то, такие разговоры. Буровики в последнее время все о нем толковали, стало быть, правда?
— Еще бы! Пойди он в землекопы, так золотой бригадир был бы, стахановец! С турбобуром-то шутки плохи, а он с ним как с лопатой... Вот я и хотел спросить... не возьмешь в свою бригаду?
Булат словно увидел шурина впервые, взглянул на него внимательно и чуть недоуменно:
— В конторе-то как на это смотрят?
— До конторы не дошло пока. Если бы ты согласился, Митрофана Апанасовича уломать недолго: он мужик толковый, догонит, что к чему.
Булат задумался, водя пальцем по столу, чертил какие-то фигурки, вопросы, потом открыто посмотрел Арслану в глаза;
— Мне это сделать не трудно. Ты, конечно, джигит хоть куда — и характером и силищей, — тебя, в принципе, любой мастер возьмет с большой охотою. Только... знаешь что?
— Ну?
— Честно ли будет бросить бригаду? Я серьезно, без фраз... Ребята ведь все в трудном положении, пожалуй, даже на грани... Да что я тебе объясняю, сам прекрасно понимаешь: уйдет бурильщик, и вахте — конец, а для бригады сейчас, это — нож вострый. Развалится. Может, я думаю, за Карима надо бы взяться, а? Поставить его на место, что он, в конце-то концов, не человек, что ли? Есть же в нем сердце! Если всем вместе поднажать: наверное, выправится?!
— Нет, Булат-абый, не выйдет. Опоздали чуток, джинн из бутылки выпущен, — раздулся — прямо до небес. А его еще все подначивают!
— Кто подначивает?
— Начальники, умные головы! Карим, например, на контору теперь чихать хотел, подчиняется только лично Кожанову...
— Но-о? Тогда дела, конечно, хуже. И все-таки, Арслан, я бы на твоем месте попытался. Это — труднее, чем бурить землю, а?
— Знаешь, Булат-абый, я Карима не боюсь. Если бы мы были один на один — и думать не стал бы, обломал, и все! Между нами третий есть, вот в чем дело...
— Как третий?
Арслан покосился на старшую сестру, потом отчаянно махнул рукой и ляпнул:
— Мунэвера.
— Какая Мунэвера? — враз обернулась к ним вроде бы и не слушавшая Файруза.
— У меня Мунэвера только одна, чего уж спрашивать...
— Так... жена Карима?!
— Да.
Эта новость со стороны Арслана оказалась для сестры столь ошеломительной, что Файруза, всплеснув руками, застыла с раскрытым ртом — читать нотации, так ведь и своя-то судьба сложилась не как у всех, ребенка без мужа растила... И она только вздохнула тяжело да сказала грустно:
— Ах ты, братуша...
Обняв забравшегося к нему на колени Тансыка, призадумался и Булат. Раз так, нечего больше спорить о бригадах, тут уж ни черта не выспоришь. Только все ли парень обдумал, все ли до конца уяснил в непростых этих обстоятельствах?
— Ты что же... жениться на ней собираешься? — спросил он наконец, нарушив тягостное молчание.
— Если начистоту — Мунэвера моя первая любовь. До сих пор. Согласится она начать новую жизнь, осмелится бросить мужа и пойти за мной — раздумывать не стану. Но... уж очень она нерешительная, безвольная — беда, честное слово. И для меня это очень тяжело, хоть криком кричи... Поступок, конечно, рискованный, но ради счастья... нет, не сможет она, где там! А с мужем живет плохо. Посудите, разве легко мне, зная это, работать бок о бок с Каримом? Схлестнулись уж разок, ладно, все обошлось. Но как бы дальше чего похуже не вышло.
Булат осторожно опустил сына на пол, полез в карман за папироской, молча закурил. Да, действительно тяжело парню... и все равно уйдет он из этой бригады, только обиду затаит, если не помочь, — хорош, мол, родственник. Значит, точно: надо хлопотать, чтобы перевели.
— Сколько у вас метров пройдено? — спросил он, придя к окончательному решению.
— Вчера что-то около тысячи семисот было...
— Тогда ты давай так: заканчивайте пока начатую скважину, а потом сразу перейдешь ко мне. Я еще с отцом посоветуюсь, как лучше, заодно и с Митрофаном Апанасовичем переговорю. Думаю, мы это утрясем.
Довольный исходом дела и глубоко благодарный зятю Арслан прямо от сестры, даже не переодеваясь, пошел на автовокзал, к вахтовой машине.
6
Смеркалось, и снега на обочине дороги окутывались в синие, затаенно-опасливые тени, туманились в страхе: в открытом поле распоясывался понемногу свирепый буран. Ветер, задувавший со стороны буровой, доносил до людей, сошедших с машины и шагающих к ней напрямую пешком, знакомый, невнятный от расстояния гул; сквозь порывистый вой метели слышались тяжелые фуркающие вздохи насосов, в косой снежной пелене показался наконец где-то высоко и оторванно талевый блок, который, словно измеряя неизмеримую высоту вышки, устало и обреченно поднимался, чтобы тут же вновь поехать, покатиться вниз.
Охлопывая рукавицы, утирая с красного лица большой темной ручищей капельки пота, из ворот буровой выскочил Борис Любимов, уставясь на Арслана, который первым подымался по мосткам в чистой, выходной как будто, одежде, остановился в двух от него шагах и прижмурился, точно от яркого солнца. Потом склонил набок голову и, мгновенно сняв с усталого от восьмичасового непрерывного стояния у тормоза, вялого лица всякие признаки утомленности, заорал, сверкнув ярко-белыми, будто фарфоровыми зубами:
— О, коллега, какой пассаж! Ужли прямиком от теплой бабы, а, счастливчик? — последнее слово он выкрикнул совсем захлебываясь уже и, с трудом закончив его, разразился смехом, засиял, как медная, старательно начищенная каска пожарника.
— Почти угадал, — коротко и сухо отвечал Арслан. — Буровая в порядке? Где мастер?
Почуяв, что «коллега» не располагает для шуток ни временем, ни желанием, Любимов мигом умело повернул разговор в другую сторону и затем вместе с Арсланом скучно и деловито прошагал обратно на буровую — сдавать сменщику вахту.
Оказалось, мастер Тимбиков буквально только-только был здесь, но, что-то внезапно надумав, укатил в Калимат, зачем — этого никто не знал, но заметили, что был он весьма взбудоражен и даже, пожалуй, растерян... Далее Арслан допытываться не стал, расписался, пройдя в культбудку, в вахтовом журнале и занял свое рабочее место.