У Бёме не Божество принижается до природы, а природа возносится до Божества и понимается как символитика духа. Божество не исчезает в природе и не отождествляется с ней. Все природные процессы, все природные стихии огня, серы, все природные качества сладкого, горького лишь символы духовного мира. Бёме — великий символист, он не допускает закрепощения бесконечного в конечном. Он в своей теософии идет дальше теологии, но у него всегда остается неисчерпаемая тайна. И догматы, выраженные в теологических формулах, не есть еще последняя тайна, последняя глубина.
В мистическом гнозисе Бёме скрыты неисчерпаемые богатства. Ему многое открылось, как в блеске молнии. Им можно пользоваться для противоположных целей. Христианским учеником и продолжителем Бёме был Фр. Баадер, католик с сильными симпатиями к Православному Востоку. У Вл. Соловьева также можно найти многое от Бёме. Но бёмевские идеи могут развиваться и в направлении нехристианском, наир, у Э. Гартмана, или в направлении псевдохристианском, напр. в антропософии Р. Штейнера.
В Бёме была уже заложена и германская пессимистическая метафизика, для которой мир есть порождение безумной и темной воли. Но это есть извращение бёмевского учения об Ungrund’e, Бёме остро чувствовал зло и вместе с тем сознавал значение свободы. Бёме, как Ницше, пользуется для своих целей противоположными направлениями. Это свидетельствует о внутреннем богатстве и разнообразии мотивов…
Бёме, великий художник познания и мысли, как бы сам сотворил мир… Бёме… во всяком случае был христианин и всегда хотел жить и познавать во Христе…
Бёме становится доступен и людям нашего времени […]
Возрождение интереса к Бёме, как и вообще к истории мистики, очень знаменательно и свидетельствует о том, что мы вступаем в более духовную эпоху» [18, с. 119–122].
Интерпретации творчества Бёме в СССР: Е. В. Головин и «Муравьиный лик (Якоб Бёме о грехопадении)» [31]. Чрезвычайно плодотворная реконструкция базовой, несущей идеи учения Бёме была осуществлена уже упоминавшимся Головиным.
По модели и миропредставлениям Головина, «зло в Библии обретает реальную субстанциальность в силу мятежа высокой эйдетической формы — Люцифера. В результате — беспрерывное «падение», драматизированное христианской мистикой.
Интерпретация этого падения весьма суггестивна у Якоба Бёме. Адам не падший ангел, но, скорее, падающий, и Творец всячески тормозит процесс, стараясь воспрепятствовать заразительному люциферизму. Адам обретается постепенно — от действенной мысли Бога до интеллигибельного эмпирея, от планетных сфер до лунного квинтэссенциального круга. Здесь он еще в эфирном теле, но здесь предел небесного мира. При дальнейшем падении неизбежно растворение в черной пневме, образующей демонические флюиды.
Творец, во избежание сего, фиксирует падающего в «красной глине» по Своему образу и подобию. Представить внешность Адама, понятно, невозможно, хотя Бёме, Гихтель и Кнорр фон Розенрот набрасывают более или менее остроумные гипотезы.
Далее наступает один из центральных моментов — сон, разделение андрогина и начало радикальной амбивалентности: «Его небесное тело оделось в плоть и кровь, его сила затвердела костями… Вечность сменилась временем дня и ночи, и проснулся Адам в мире внешнем» («Великое таинство, или Изъяснение первой книги Моисея»), Во сне небесная дева, заключенная в Адаме, отделилась и облеклась в белую глину (дева — первое имя Евы), свет отделился от огня, жизнь от смерти, душа от тела… Поскольку создание Евы явилось еще одним препятствием свободного падения (хорошо человеку быть одному), то в телах сохранилась связующая андрогинная субстанция.
Образовались два существа — златокудрая Ева и черноволосый Адам, напоминающие детей до пубертации. Но не миновать было змея и древа по знания. И здесь Бёме, вслед за Генрихом Сузо и Агриппой Неттесгеймом, высказывает очень неортодоксальную мысль о жертвенности Евы в мистерии грехопадения: Если Адам прежде Евы вкусил от плода древа познания, последствия стали бы еще ужаснее [4, с. 248]. Как это понимать?