Подобные воззрения, с теми или иными альтерациями, усвоили катары, богомилы, табориты и многие другие еретические коллективы. Привлекательность подобных воззрений понятна: здесь чувствуется свобода, вечно дразнящая сердце, здесь душа глуха к постоянным угрозам потусторонних возмездий за грехи — мы и так пребываем в инфернальной бездне, любая жизнь там всегда предпочтительней земной суетливой смерти.
Голгофа для гностиков, которые ее признают, не божественная жертва ради искупления и спасения (нечего искупать, не от чего спасать), но иллюстрация жестокости Иеговы, великий урок и путь. Куда? К Софии, приемлющей мертвого Христа и возрождающей Его.
Стоящий на самом дне по крайней мере избавлен от тяготы иррациональной вины и страха перед загробной жизнью — путь в небо открыт. Терять нечего, комплекса потерянного рая нет. Мы, суетливые мертвецы (выражение Иринея), пребываем в одинаковом положении, но, разумеется, пневматики понимают ситуацию и, просветленные любовью Софии — Христа, стараются освободить тело души из тюрьмы злого демиурга. Зачем, спрашивается, если после так называемой смерти шансы в любом случае улучшатся?. [Люди материальные], заснув на какое-то время (физическая смерть), проснутся в том же проклятом мире Иеговы. Эта мысль вполне логична: если ада нет и перспективы дальнейшего падения нет, то ничего кроме удручающего бега на месте не предвидится.
Понятно, что Якоб Бёме при его вере (хотя и весьма своеобразной) в троичный догмат и акценте на грехопадении ни с чем подобным согласиться не мог…
Оставим до поры сложную мистику Софии, проследим иные тенденции христианской алхимии. Много споров вызвала притча о сеятеле, где некоторые теологи и алхимики распознали откровенный платонизм. Сеятель разбрасывает зерна от полноты небесной, нисколько не думая, куда они упадут — на тучную ли землю, или на истощенную, или вообще на камни. Сеятеля не заботит, подготовлена почва или нет. А ведь, казалось бы, надо пестовать материю, возделывать землю. Да, если хотят вырастить достойного социального субъекта. Но Христос в этом смысле не воспитатель и не учитель. Он сеет семена, которые дадут всходы в мире ином, повторяя неоднократно: имеющий уши да слышит. Он провозвестник и пример для подражания, сеятель семенных эйдосов — они падают в платоново-аристотелевский субстрат подлунных данностей, в пассивную основу всякой множественности. Хотите — принимайте и преображайтесь, не хотите — не надо. Христос синоптических евангелий — не диктатор и даже не авторитет, Его проповеди и притчи лишены повелительного наклонения.
Но ведь это не объясняет ни жертвенности Христа, ни Его миссии спасения. Концепция второго Адама предполагает прекращение падения, отказ от сотворенного и стремительно деградирующего мира, резкий антагонизм неба и земли. Однако такой антагонизм слишком теоретичен, слишком неестественен. Если для Аристотеля материальность представлялась довольно нейтральной рецепцией форм, то здесь материя есть нечто жадное, пожирающее, ведущее к погибели души. Иудео-христианство акцентировало борьбу оппозиций, переходя от скрытого манихейства к явному, и наоборот — земной мир превратился в поле битвы принципов добра и зла. И все более резко стала проявляться третья субстанция — природа, натура…
Хотя Аристотель и считал нейтральную рецепцию основным качеством материи, он понимал недостаточность подобного определения. Материя одного уровня является формой нижеследующего: так, вода — материя относительно воздуха, но форма относительно земли, и т. д. Это привело схоластов к созданию сложной системы эссенциальных, субстанциальных и акцидентальных форм, ибо иначе материя осталась бы возможностью сугубо умозрительной.
Роджер Бэкон вообще отрицает однородность материи, подразделяет ее на чувственную, спиритуальную, небесную и формулирует следующее положение: особому виду материи необходима особая форма. Особая материя, таким образом, обретает качества, которые Платон считал присущими только душе. Так родилось представление о всеобъемлющей и творящей Природе.