Бёме писал Аврору только для себя самого. Но благодаря одному «знакомому дворянину», который посетил Бёме, увидел рукопись, попросил ее и, заинтересовавшись ею, поспешно велел переписать, она стала известна также старшему священнику в Гёрлице Грегору Рихтеру (впоследствии умершему на полгода раньше Бёме), который публично с кафедры осудил ее и самого автора.
По оценке Фейербаха, «позднейшие сочинения далеко превосходят ее [ «Аврору»] по ясности, точности и определенности, поскольку эти свойства вообще присущи Якову Бёме; но именно как первое, самое грубое, непосредственное, некритическое произведение его ума это самое интересное и важнейшее из его сочинений. Я. Бёме говорит сам о своей «Авроре»: Бог был столь милостив, что мы в других написанных книгах писали гораздо яснее, чем в первой; и также: В некоторых местах это имеет еще почти магический смысл…» [63].
Первая книга Бёме, распространявшаяся через списки (первая полная публикация данного текста была осуществлена только после смерти его творца), вызвала жесткую критику со стороны местных идеологов «истинного протестантства»: лютеранской общиной Гёрлица Бёме был осужден как еретик. Хотя текст этот являл собой «младенческое начало» (по оценке автора), тем не менее, он привлек широкое внимание, в результате чего городской совет Гёрлица запретил Бёме заниматься сочинительством (сам же авторский экземпляр манускрипта был конфискован властями города).
Современник (силезский дворянин Авраам фон Франкенберг) описывал мыслителя так: «Его внешность была проста: немощный, маленького роста, с низким лбом с высокими висками, слегка кривым носом, с серо-голубыми, почти небесного цвета, блестящими глазами, подобными окнам в храме Соломона, короткой и жидкой бородкой, негромким голосом, но благородной речью. Он был умерен в жестах, скромен в словах, терпелив при переменах, вынослив в страданиях, мягок сердцем».
В своих работах Бёме не раз касался природы духовного видения как особого феномена: «Ты не должен думать, что я восходил на небо и списанное видел плотскими глазами»; «частично наша жизнь это постоянная борьба с дьяволом. Однако когда он побежден, небесные врата моего духа отверзаются. Тогда дух видит божественные и небесные существа, но не в теле, а в колодцах сердца сверкает молния, освещающая чувственность мозга, в котором созерцает дух». Ему, по его собственным утверждениям, была показана «лестница Иакова, по которой я поднялся до неба».
Как «благочестие, которое хочет быть только мудростью», и как «мудрость, которая хочет жить только в благочестии» описывает Бёме свое состояние: «Когда я с Божьей помощью боролся и сражался, тогда просиял в душе моей дивный свет, который был совершенно чужд дикой природе, и только в нем познал я, что такое Бог и человек, и какое Богу дело до человека».
Как сообщал сам Бёме, «он искал сердце Христово», а ему были «раскрыты врата, так что я в течение четверти часа увидел и узнал больше, чем если бы провел многие годы в высшей школе, я был поражен и недоумевал, что со мною произошло, но в сердце своем хвалил Бога. Ибо я увидел и узнал сущность всех существ, основание всякой бездны; то есть рождение Святой Троицы, происхождение и изначальное состояние мира».
В отличие от неофитов теософской традиции Бёме с величайшей требовательностью относился к собственному дару. В приватном письме, изображая собственный визионерский опыт, он как-то отписал: «Дева-София, как Премудрость Божия, спускалась ко мне, навестила меня своей благодатью. Это как история с Авдием, который пас овец, а затем на него снизошла благодать Божия, и он стал пророком. В точности мой случай. Я пас овец, и на меня это снизошло, и накрыло меня, словно покрывалом. Я видел образ — прекраснейший женский образ из всех образов, видимых мною доселе. Я слышал ее голос — прекраснейший из голосов. Я обонял ее — так не благоухают никакие цветы под солнцем. Сколько это продолжалось? Минуту, час, год? Не знаю, потому что там, куда меня перенесли, время не течет. Потом я уже сообразил, что прошел целый день, пока я находился в беспамятстве, но овцы мои не разбежались. Они словно бы поджидали, когда я вернусь из небесного моего странствия, чтобы вернуться домой вместе со мной.
Это была Божья Матерь? Можно сказать и так. Но — как бы никогда не носившая и не рожавшая Христа, а еще только готовящаяся носить и рожать. Дева от Начала. Она говорила, говорила многое, и то, что словами не перескажешь, этих слов человеческий язык не знает. Эти неизреченные слова легли мне в самое сердце, и теперь я ношу их, они мне — словно бы маяки, по ним я веду свой маленький кораблик. Что она говорила явно? Про жемчужину — как драгоценный дар, посланный людям с небес, которым они пренебрегли. И теперь ищут эту жемчужину. Покупают целые поля, чтобы ее обрести. И — не находят, потому что не готовы найти, нечисты. Жемчужина — это не бисер, чтоб метать его пред свиньями, и не святым, которая опрометчиво бросается псам. Это сокровище сокровенного знания и сокровенного блаженства, которое охраняет само себя, не дается в нечистые руки, и нечистый ум не в состоянии помыслить о нем.