Тепло… Яков Фомич распахнул окно. На подоконнике стояли в кружке свежие кедровые ветки, обломанные бурей, их принесла Ольга. Рядом — банка с медом, ее подарила баба Варя; надо отвезти сегодня Элэл… Навалился на подоконник. Озеро… Полежал на деревянных досках грудью, животом — небритый, в чистой простой рубахе; отдохнувший, спокойный.
Не пора ли?.. Выпрямился. Закрыл окно.
Еще огляделся. Он был как космонавт в своей капсуле. Сам по себе, один, отделенный от всего и ото всех. Так ему было лучше. Так лучше ему жилось, думалось, работалось. Он вышел из игры, хватит, — какое-то время он играл, получалось, но под конец он нервничал, тратил себя попусту, крутился вхолостую, делал не то, что хотел, не был самим собой — и вот он выключился, обособился, замкнулся в своей капсуле.
Робинзон на Яконуре… Яков Фомич улыбнулся. Ему было, в общем, хорошо.
Со стороны ему виднее стало многое… Вот он выскочил из своей галактики, отошел от нее — и наблюдает теперь издалека.
Выскочил, отошел… сорвался с оси и вылетел из механизма, со всех своих сцеплений, зацеплений… притяжений и орбит…
Стал ли он счастлив? Яков Фомич спрашивал себя, уходил от ответа. Ему было хорошо, но был ли он счастлив? Вот ведь вопрос… Одному было трудно — всегда наедине с собой. Яков Фомич физически чувствовал, как расходует он себя — плата за одиночество, которого добился. А временами… Только после разрыва поймешь, что значили друг для друга! Но гнал это от себя. Все перевешивало удовлетворение тем, что сделал так, как считал нужным. Остался самим собой.
Понимал, конечно, понимал, насколько относительна его изолированность… Можно, разумеется, уехать, запереться, оборвать любые связи, отказаться от телефона и прочего — и думать, что ты выделил себя из общества. Но едва он заперся и всячески оградил себя от всего извне, как обнаружил: внешний мир, все, от чего он бежал, — у него внутри. Однажды впущенный, этот мир сидел теперь в Якове Фомиче, от него нельзя, оказалось, избавиться, он постоянно занимал мысли — все мысли. Этот мир был, таким образом, и вокруг Якова Фомича, и внутри него; и Яков Фомич спрашивал себя: что же принадлежит ему самому, оболочка?
Шагнул не к машинке, а к кухонному столу; полистал исчерченные формулами и цифрами страницы. Начатое когда-то с Элэл сейчас особенно важно было сделать хорошо… Так теперь и существовал Яков Фомич: между стопкой бумаги этой, на этом столе, и стопкой другой, на столе другом, Ольгином, — тетрадями, появившимися в его жизни только месяц или два назад. Все сплелось очень сложно в том, как он жил здесь между тем столом и этим…
Он выбирал себе место в жизни сознательно, с пониманием, чего он хочет от будущей своей социальной позиции. Наука была для него сферой деятельности, от которой можно ожидать чего-то реального, а ученые — людьми, чья работа позволяла изменять многое в мире… Потом он увидел, как не сразу происходят желаемые изменения в технике, в условиях жизни, а особенно — в людях, Но при этом не наступило охлаждения; пришла вторая любовь к профессии — Яков Фомич от мира, в котором было слишком много несовершенного, укрывался в мире, в который уводила его работа… Он покинул институт, когда обстоятельства начали принуждать его выключаться из исследования связей, созданных природой, и ввергать себя в отношения людей, во многом неприемлемые для Якова Фомича, непонятные, эклектичные… Потом — Никола. Яков Фомич давно уже смирился с тем, что плоды его профессии поспевают не скоро, переместил эти ожидания в будущее. Но толчок, который он получил у Николы! А Яков Фомич снабжен был сверхчувствительным устройством, улавливающим малейшие признаки неблагополучия в человеческом существовании… Он не был готов. Что было делать? Он поступил как человек своей профессии. Он поступил как мальчик из Нахаловки. Сел у окна, за ситцевой занавеской; стал слушать… Его тетради. Вон они, вокруг машинки. Его хождение по лабораториям… Ему нужно было определиться в этой сложной системе координат — среди многих проблем и суждений. Он то принимался рассматривать картину издали, то подходил вплотную: видел либо основные лишь контуры, общую композицию, не различая деталей, либо одни хаотичные, грубые мазки; становился слева, брал правее: здесь к тому же отсвечивает, здесь — тень; следовало найти оптимальную дистанцию и требуемую обстоятельствами точку, свое место в этом зале, поставить себя соответствующим образом по отношению к полотну; еще и рама мешала. Яков Фомич чувствовал, что не может пока сделать этого — определиться в эн-мерном пространстве проблем и суждений. Ему нужно было время. Хорошо бы поговорить об этом с Элэл! Или со Стариком. Одно было ясно, в одном он убедился. Пусть что-то он преувеличивал — и, случалось, ловил себя на этом; пусть. Дыма без огня не бывает; дым шел от Прометеева огня…