Кавалергардова и на даче не оказалось. Начавшийся столь неудачно день и должен был приносить новые неудачи. Бредя от дачи Кавалергардова в растерянности, Чайников пожалел о том, что отпустил таксиста, теперь придется плестись на электричку, и неизвестно еще, когда доберешься до города. А может быть, это и к лучшему - сейчас важно убить время и прийти в себя, авось явится какая-нибудь спасительная идея.
И действительно, вскоре Аскольду явилась мысль завернуть на дачу Востроносова. А он повернул было. Но тут же представил себе, как обрадует Акима ошеломительной новостью о том, что он больше не гений, явственно увидел его вытянувшееся и растерянное лицо и решил, что делать этого, не посоветовавшись с шефом, ни в коем случае не следует. Рассказать о случившемся можно только одному Кавалергардову, и никому другому.
Аскольд названивал Иллариону Варсанофьевичу весь вечер, но того, как на грех, не было допоздна. Всю ночь мучился невысказанной страшной новостью Чайников. Давно он не спал так плохо, не просыпался так часто с тревожным чувством. Беспечальная и благополучная жизнь одаривала его крепким и здоровым сном. А тут несколько раз среди ночи он поднимался с постели, курил, расхаживал по комнате, с тревогой размышляя над тем, что произошло и что за этим может последовать. Ночные думы, путаные и неясные, лишь дурят голову, и Аскольду ничего определенного надумать не удалось.
Утром жена не могла не заметить усталого и сразу постаревшего лица Аскольда и встревоженно осведомилась:
- Что с тобой?
- Не выспался. Бессонница измучила, - односложно ответил Чайников, решив про себя, что и жену до поры до времени посвящать в столь сложные дела не следует. Поспешно позавтракал и умчался на работу.
С тяжелой душой переступил порог своего кабинета Чайников. Нелепо вытянутая комната без чудесной машины показалась ему не только тоскливо пустой, но и сиротливо холодной. И с еще большей отчетливостью представилась мрачная перспектива снова, не разгибаясь, с утра до ночи трудиться как каторжному над редакционным самотеком. Аскольд вспомнил бурное возмущение Никодима Сергеевича, и сердце кольнула страшная мысль: "А вдруг Кузину не удастся отладить машину и он ее не вернет?" Он похолодел от такого предположения, но тут же попытался отогнать от себя страшную мысль: "Нет, нет, быть этого не может. Кузя вернет машину, обязательно вернет, весь вопрос в том, скоро ли? Он человек слова".
Чайников попытался предположительно прикинуть, сколько же времени придется ждать возвращения машины - неделю-две, а возможно, и месяц? Ничего определенного и предположить нельзя, ибо ровным счетом ничегошеньки Аскольд не знал, что требуется делать с аппаратом. Значит, все это время придется вкалывать по старинке.
Мысль о мрачном будущем парализовала волю. Чайников силился думать, но в голову ничего не приходило. В то время, когда он, будто горюющий у смертного одра мусульманин, в совершеннейшем трансе раскачивался из стороны в сторону, Лилечка и Матвеевна приволокли, таща по полу, два неестественно раздутых бумажных мешка свежей почты, набитых романами, повестями, поэмами, комедиями, трагедиями, сценариями, стихами и прочими плодами самодеятельного творчества. Мешки ползли по полу и издавали ехидное шипение.
При одном взгляде на эти мешки Чайникову едва не сделалось дурно, у него даже мелькнула мысль о том, что самодеятельные авторы каким-то непостижимым образом узнали, а скорее всего бессознательно почувствовали, что он лишился чудесной машины, и с особенным усердием принялись строчить свои произведения, а потом побежали отсылать их только в "Восход", начисто забыв о существовании всех других редакций. И этот поток будет расти изо дня в день. И что же прикажете со всем этим делать?
Глава двенадцатая,
в которой над головой гения собирается гроза
А молодой гений Аким Востроносов пока еще и не подозревал, какие тучи сгущаются над его белобрысой головой...
Всякий слух, касающийся более или менее известного человека, приобретает характер сенсации. А сенсация подобна эпидемии, она мгновенно распространяется по белу свету и поражает всех, кто встретится на пути, разит и того, кому до этого нет и не может быть никакого касательства, кого сенсационная новость и интересовать-то ни с какой стороны не может. Но раз сенсация, то тут уж никто не устоит.
Первоначально сенсация выпорхнула из скромных уст Матвеевны, поделившейся добытой информацией только с Лилечкой, от которой она не вправе была что-либо существенное скрыть, ибо отношения их держались много лет на широко признанном принципе - услуга за услугу. Лилечка шепнула под большим секретом надежной приятельнице, а кто же способен секрет, да еще большой, удержать в себе? И слух пошел гулять. Удивительно ли, что этот слух, подобно тому, как поется в популярной песне, со скоростью ракеты в тот же вечер оказался "на другом конце планеты" и незамедлительно по быстрым волнам эфира вернулся обратно.
Можно только дивиться тому, что намечавшееся развенчание Акима Востроносова стало самой оживленной темой разговора не в редакционных коридорах, а в первую очередь в одном из салонов-парикмахерских, именуемых в просторечии стекляшкой. Каким образом он залетел туда, не берусь объяснить, как не могу, к примеру, взять в толк, что любой дефицит, начиная с билетов в Большой театр, колбасы салями, чистейшего английского, итальянского, японского мохера и кончая заветной дубленкой, легче всего приобретается почему-то именно в таких вот стекляшках. Как после этого не поверить сведущим людям, убеждающим нас в том, что служба быта все может. Совсем не в том смысле, что она может сделать все, что вы пожелаете, даже я при всей своей наивности и то не верю в это. Она всемогуща в том смысле, что повелевает и управляет всеми, кто к ней обращается, диктует свои правила, против которых никто и ничто не способно устоять. Работник службы быта может быть с вами, рядовым посетителем, груб, заносчив, даже нагл, а вы обязаны быть терпимы, тихи, и если хотите, чтобы вас нормально обслуживали, то покорны и даже льстивы и угодливы. Так что разве кто-то может отказать работнику службы быта судить нас, грешных. Они с нами делают что хотят, они нас и судят.
Впрочем, в салоне-парикмахерской в тот день судили не Акима Востроносова, гений он или не гений - это мало кого здесь волновало, доставалось главным образом его жене, Металлине.
- Ну и наглая же эта Меточка, - возмущалась, узнав новость, классная маникюрша Нонна Лобастова, по роду своей деятельности много раз державшая в своих руках пальцы, что там пальцы, с ними ладонь и запястья всяких знаменитостей, поклонники которых за счастье считают не только удостоиться рукопожатия, а даже мимолетно прикоснуться к краешку одежды. - Ну и наглая же эта Меточка, - захлебывалась праведным гневом Нонна. - Не выношу наглых! И тебе, Светка, удивляюсь, - выговаривала она своей подруге, мастеру стрижки и укладки, - как ты перед ней, дура, стелешься, словно перед женой директора гастронома, кресло по полчаса держишь, а она вечно опаздывает. Я ей, как только сунется, так и врежу: "Женщина, в порядке общей очереди!" Так и врежу...
Меточка, понятно, ни сном, ни духом не знала насчет тех козней, какие против нее замышлялись в салоне-стекляшке, потому что с самого утра была на павильонных съемках. Она и не подозревала, что новость, так близко касающаяся ее, подобно ручейку, просочилась и на съемочную площадку, взбудоражила и киностудию. Ее смаковали уже актеры и гримеры, осветители и строители, равно как и все прочие. И только Мета Востроносова пребывала в неведении. Иным и не терпелось просветить ее на сей счет, но не у всякого хватает духу вот так ни за что ни про что шарахнуть ближнего поленом по голове. Однако актерская среда не оскудела еще доброхотами.
Как только закончились съемки эпизода, Меточку самым дружеским образом подхватила под ручку молодая, но уже достаточно известная острохарактерная актриса Злата Пикеева и, очаровательно улыбаясь, будто желая несказанно обрадовать, со всей язвительностью, на какую была способна, не проговорила, а прямо-таки пропела: