Напрасно диспетчер вызывал к аппарату Арвида Крума. Никто не откликался. Там, на судне, кипит работа, и капитану не до разговоров.
— Ничего, — успокоил меня председатель. — С ним по соседству ведет лов двадцать первый, он передаст распоряжение. В пять Крум будет здесь как часы. Но вам лучше прийти утром, к самому выходу в море.
Утром, по рыбацким понятиям, — это значит часа в три-четыре ночи. Накануне они вернулись в гавань сравнительно рано и успели это отметить.
Капитан явился с опозданием на пять минут. Перепрыгнул через фальшборт, издали помахал рукой товарищам и направился в рулевую рубку. Чуть погодя закашлял мотор. Постепенно баритон перешел в сочный бас и присоединился к многоголосому хору траулеров. Мы отчалили.
Зная, как строго следит портовое начальство за тем, чтобы судовые команды были на борту в полном составе, я не смог удержаться от вопроса:
— Вы что же, даже не проверяете, все ли на судне?
Я уже решил, что Крум застигнут врасплох, когда он заговорил. Почему-то в темноте даже самые обыкновенные слова приобретают особую весомость и глубину смысла. Вот и сейчас слова капитана показались мне преисполненными важности, отвечающими настроению команды траулера.
— Ведь все мы люди, — медлительно проговорил он. — И если я мог явиться на работу, почему бы и остальным не поступить так же? Чем они хуже? Если б я не верил в товарищей, как в самого себя, то разве согласился бы бороться за звание экипажа коммунистического труда?
Мигающие огни порта, красные и зеленые светлячки буев, вспышки створных знаков, передавая друг другу траулер, словно эстафетную палочку, уверенно провели нас через ворота порта. Теперь ночь рассекал лишь луч маяка, направляющий нас к горизонту, словно белый указующий перст.
Море встретило нас вполне приветливо и миролюбиво. Капитан мог преспокойно доверить штурвал матросу. Проложив курс, он спустился в кубрик отдохнуть. Я остался в рубке, но разговор с рулевым не клеился. Негромко тикали большие морские часы на переборке, временами поскрипывал штуртрос, в пепельнице тлел, постепенно угасая, забытый окурок.
Проблески маяка побледнели, темнота обретала студенистую прозрачность. Вскоре стала различима поверхность моря, изредка показывавшего в презрительной ухмылке свои белые зубы. Другие тралботы в таких случаях кланялись в пояс, как бы свидетельствуя глубокое почтение сединам волн. Наш же траулер, один из наибольших во флотилии прибрежного плавания этой артели, снисходил лишь до высокомерного легкого поклона и тотчас же горделиво вздымал нос.
На мостик поднялся конструктор эхографа Сергей Попович. Двигался он несколько угловато и напряженно — как человек, впервые оказавшийся в море. Но как только его руки коснулись сложного прибора, движения мгновенно обрели уверенность и удивительную ловкость. Послышался чудной писк, перо самописца дрогнуло и провело на бумажной ленте фиолетовую черту.
— Глубина шестьдесят метров, — удовлетворенно сообщил Попович.
— Пора забрасывать снасти, — отозвался рулевой и нажал кнопку сирены.
Поднятые тревожным воем, из кубрика вынырнули взъерошенные головы потягивающихся спросонок рыбаков. Капитан, извлеченный на свет божий, оказался приземист, толст, с круглым красным лицом и близоруко прищуренными глазами. Он будто катился по палубе, выколачивая своими деревянными башмаками воинственный марш. Но стоило Круму войти в рубку, как вся комичность его облика мгновенно испарилась. Рука, что легла на рычаг реверса, была крепка и натруженна, глаза, смотревшие теперь сквозь стекла очков, пытливы и внимательны, приказания — четки и конкретны.
Остальных рассмотреть не удалось — закипела работа. Механик Ивар Апситис и его помощник Александр Жеребков заняли место у траловой лебедки, тралмейстер Казис Шумский и матрос Виестур Цален, перегнувшись через планшир, широкими взмахами стравливали в море сеть — сперва мотню трала, за нею «крылья» с цепями и стеклянными поплавками. Казалось, будто снасть медленно отплывает от борта, но на самом деле она лениво покачивалась на волнах, в то время как течение и ветер относили судно. Когда миновала опасность попадания сети на винт, заработали механизмы. Гремя, разматывался с барабана трос; вот в море полетели «двери» — толстые, окованные железом деревянные щиты, с помощью которых разводятся в стороны «крылья». Сотрясая палубу, за борт убегали десятки метров ваера, скрывались в пучине и вскоре, подобно акульим плавникам, рассекали поверхность воды. Механик Апситис ежесекундно выкрикивал, сколько метров стравлено. Наконец капитан поднял руку. Лебедка замолкла. Цален соединил оба троса цепной перемычкой. Застучала машина, и судно плавным полукругом легло на курс траления.