— Чем могу служить? — спросила она, глядя на посетителя без особого дружелюбия.
— Мне надо сделать свадебную фотографию, — сообщил Роберт.
Девушка отвернулась, чтобы скрыть свое удивление. Но уже следующий ее вопрос прозвучал с полным безразличием:
— Где же ваша невеста?
— Еще не подыскал. А разве в наше время нельзя обойтись одним женихом?
Пароль был точен, и теперь девушка могла открыто выразить свою радость. Крепко сжав руку Роберта, она прошептала:
— Тебя тут уже ждут. Проходи, проходи, соломенный жених!
Помещение было ярко освещено, как будто тут и в самом деле собирались кого-то фотографировать. С тихим гудением горели два армейских прожектора, сзади сипели несколько газовых ламп, бросавших яркий свет с помощью системы зеркал на середину зала, где стоял обитый плюшем стул.
— Садитесь, — произнес глухой голос.
Увидев позади штатива чьи-то ноги, Роберт улыбнулся. Фигура и лицо человека были скрыты черным покрывалом. Но уже в следующее мгновение из-под него вынырнул связной типографии и протянул руку:
— Быстро давайте текст!
Роберт вручил листки. Да, у обычного фотографа не могли быть такие мозолистые пальцы с широкими ногтями, под которыми виднелись следы черной типографской краски. Перед ним стоял настоящий типографский рабочий.
— Оттиски будут готовы завтра. Пришлите за ними по возможности пораньше, — связной дружески похлопал Роберта по плечу и добавил: — Только в следующий раз сбрейте усы и наденьте пенсне. Не то вас будет легко опознать, товарищ господин городской думный.
— Слушаюсь, — весело пообещал Роберт, — и передайте мастеру, что копий надо довольно много, чтобы хватило всем друзьям…
Оставшись один, связной типографии сел и развернул полученные листовки. Максим ожидал их только к пяти. Чтобы не терять времени даром, связной принялся переводить текст на немецкий язык.
«На улицы, товарищи и сограждане!
Наш час пробил. Мы больше не можем и не смеем молчать. Алчные германские толстосумы спешат оторвать Латвию от свободной России и присовокупить к своим разбойничьим трофеям… Сейчас идут мирные переговоры, на которых решится также и будущее Латвии. Стало быть, товарищи, теперь или никогда! Смело и беззаветно должны мы выйти на улицы и не допустить, чтобы нас продали в рабство…
И потому — пусть раздадутся наши голоса протеста, наши боевые песни в следующее воскресенье, 6-го января, в 10 часов утра. Пусть нескончаемым потоком со всех концов города к его центру, на Александровский бульвар, хлынут толпы рижан…
Этот наш призыв пусть передается из уст в уста, от сердца к сердцу! Если ты прочитал, то передай своему товарищу, согражданину, знакомому — пусть знают все, пусть придут все. Проклятие всякому, кто в этот день останется сидеть дома!
Товарищи, братья — немецкие рабочие в мундирах солдат! Мы обращаемся к вам!.. Станьте хоть ненадолго борцами за свободу, присоединитесь к нам и докажите, что еще жив великий дух немецкой социал-демократии…»
На этом он прекратил чтение, потому что погасли прожекторы и в помещение вошел Аугуст Берце.
— Нет, нет, — успокоил он связного, — ничего не произошло. И уж пожалуйста, не сердись. Целый месяц не был на улице. Мне казалось, я задохнусь там, если сегодня же… Одним словом, ясно, не так ли?
Аугуст перелез через каменную стену, в два прыжка проскочил темноватый двор и открыл дверь. По черной лестнице взбежав на четвертый этаж, он отпер дверь своей квартиры, в полутьме едва не сшиб с ног Анну и сразу же понял, что жена ждала и волновалась. В бурном приливе нежности Аугуст обнял ее худенькие плечи и прижал к себе, потом долго и пристально изучал милое, сейчас такое осунувшееся лицо с высоким лбом, маленьким носом и близорукими глазами.
«Да, все-таки изменилась моя Аннушка за последнее время, — подумалось ему, — только волосы все такие же золотистые, как в ту весну, когда познакомились. Работа старит ее, трудная, опасная работа в подполье, невообразимо долгие месяцы ссылки. И заботы! Раньше она волновалась только за меня, а теперь еще и за нашего кроху… Очевидно, надо было настойчивей уговаривать ее, чтобы вместе с сестрой уехала в Петроград…»