— Ну, что скажешь? — не выдержал он.
— Боюсь, что обычные слова тут неуместны. Нравится — не нравится, красиво — не красиво, какое это имеет значение? Тут все истинно, это единственное, что я могу сказать наверняка.
— Я хотел знать, как ты тут себя чувствуешь?
— Пока еще не в своей тарелке. Наверно, так чувствует себя космонавт, который после путешествия по галактикам возвращается на Землю и обнаруживает, что пролетело столетие, изменилось до неузнаваемости все, о чем мечталось в дороге.
— Неужели ты думала, что увидишь довоенную Ригу, Саласпилс с бараками?
— Не совсем так, конечно. Видишь ли, мы эту четверть века прожили в разных измерениях, я не знаю еще, хватит ли у меня сил…
Она обернулась. У подножия памятника Матери пионеры возлагали цветы. Лигита проводила их долгим взглядом.
— Что могут они испытывать у чужих могил? — молвила она про себя. — Они же не видели, как у женщин отнимают детей. У меня до сих пор это стоит перед глазами. А ты, Кристап? Ты это помнишь?
Кристап кивнул. Как часто бывает после долгой разлуки, им обоим гораздо легче было вспоминать о давнем, чем бросаться очертя голову в то неведомое, что принесла с собой их встреча.
В центре площади, покрытой жидкой грязью, карающим перстом возвышается сторожевая вышка с пулеметами.
С колючей проволоки падают капли дождя. Вдали за оградой нескончаемая людская вереница медленно тянется вдоль насыпи. Из лагеря не разобрать, что там творится, слышно только, как воздух сотрясают автоматные очереди.
На площади месят грязь сотни ног. Тяжело отрываются от липкой жижи и снова опускаются в глину. Неизвестно зачем и для чего.
По земле катится дорожный каток, в который впряжено двенадцать узников.
К небу вздымаются клубы черного дыма.
Не смолкают выстрелы.
Будни Саласпилса, они должны уничтожить в человеке все человеческое, превратить его в тупую скотину. Но каким-то чудом даже здесь ему удается оставаться человеком.
…Над заснеженным лагерем летают редкие белые хлопья. Чуть в стороне от детского барака — сарая, сколоченного из досок, — стоит девушка-подросток в лохмотьях. У нее коротко стриженные волосы, впалые щеки, глаза перепуганного до смерти ребенка.
Девушка отчаянно плачет. У ее ног валяется опрокинутая миска. Содержимое вылилось в снег. Девушка смотрит на серую лужицу и не может решиться — отказаться от еды или поднять хоть одну рыбью голову. Голод раскаленными клещами терзает внутренности, и в то же время к горлу подступает тошнота.
Подходит парень, по виду года на три старше девушки, поколебавшись, отдает ей свою похлебку.
Девушка хочет поблагодарить, но слезы душат ее, она не может выговорить ни слова. Руки ее по-прежнему дрожат. С отвращением она проглатывает ложку так называемого супа, затем мотает головой и протягивает миску парню.
— Ты, наверное, тут первый день? — спрашивает он.
Девушка кивает.
— Придется привыкать, — поучает парень. — Иначе ты быстро скапустишься.
Девушка еще раз бросает взгляд на миску и решительно отказывается.
— Не могу. Спасибо.
— Я тоже не хочу. Но больные получают только полпорции… — парень не берет миску, обратно. — Так что отнеси это лагерному врачу и скажи, что тебя послал Кристап.
— А меня зовут Лигита. Просто Гита, — доверчиво сообщает девушка.
Кристап невольно улыбается.
— Ты заслужила еще одного совета. Никогда не стой без работы, как сейчас. Двигайся, делай вид, что торопишься… Беги хоть на месте… А лучше всего держись ближе к своей маме.
— Она осталась в Шкиротаве. — Гита опускает голову. — Сказали, повезут в Германию на работу.
— А отец?
— Папу расстреляли за то, что прятал партизан… А тебя за что посадили?
— Меня? — усмехается Кристап. — За то, что язык распускал.
— Команде, обслуживающей аэродром Спилве, собраться у ворот! — раздается приказ.
Кристап мигом поворачивается.
— Ты вернешься? — останавливает его девушка.
Кристап пожимает плечами. Такой вопрос может задать только новичок. Но он не хочет огорчать свою новую подругу и обещает:
— Через неделю… А ты сходи к врачу, слышишь, Гита… И не стесняйся, это старый друг нашей семьи… И помни, здесь главное — выжить.