Он убегает, но, перед тем как скрыться из виду, еще раз напоминает:
— К врачу, Гита! Поняла?
Девушка уже не выглядит несчастным заморышем. В глазах у нее вспыхивает искорка надежды.
…Прошла неделя. В лучах апрельского солнца тает снег. Во все стороны текут ручьи, струится талая вода.
Солнце скользит над крышами бараков, над роем заключенных, которые тоже спешат во все стороны, но подобно ранним муравьям жмутся к теплу и заветрине. Одни таскают носилки с песком и высыпают его в кучу, другие берут песок из этой кучи и тащат обратно.
Неподвижны среди общей кутерьмы только два человека — Гита, она не сводит глаз с лагерных ворот, и молодой цыган. Он сидит на солнышке у больничного барака, опершись подбородком на колени, и тянет про себя грустную песню. Тягучий мотив поминутно прерывает злобный лай собак.
— Опять ждешь? — спрашивает он, не поворачивая к девушке головы.
Гита молча кивает.
— Ну жди, — вздыхает парень. — Я вот не думал, что дождусь весны. А поди ж ты. Потом будет лето, в Елгаву на праздник съедется вся моя родня, будут танцевать, петь и снова танцевать. — Его монотонная речь снова перерастает в песню, исполненную раздирающей душу тоски.
Но Гита не слышит. У ворот какое-то оживление! Появляются первые ряды возвращающейся из Спилве трудовой колонны. Заключенные проходят в ворота, колонна замирает.
— Всем раздеться!
Пришельцы сбрасывают верхнюю одежду, выстраиваются полуголые во дворе.
Их не спешат проверять — пусть подождут, подрожат от волнения и стужи.
Кристап стоит в первом ряду, как и все, подняв руки. Тем не менее он чем-то от всех отличается. Быть может, тем, как он бережно держит над головой варежки? Нет, скорее, выражением, в его глазах, как ни странно, ожидание счастья. Нечто подобное светится в лице Гиты. Перелетев широкую площадь, их взгляды встречаются.
Пальцы в перчатках скользят по груди Кристапа, по спине, прощупывают карманы, отвороты брюк. Теперь заключенный должен сбросить деревянные башмаки, снова просунуть в них ноги, и только после этого он обретает свободу, если можно назвать так право войти в лагерь.
Кристап подходит к Гите, останавливается перед ней в нерешительности, не зная, подать ей руку или обнять ее.
— Смотри, что я тебе принес, — говорит он грубовато и подает девушке варежку.
Гита заглядывает в нее — в варежке сидит темно-серый, почти черный скворец.
— Я назову его Мориц, если ты разрешишь, — радуется Гита.
— Но сперва его нужно вылечить. Я нашел его на аэродромном лугу, еле живой был. Согрел, положил на крыльцо. Гляжу — немного очухался, хочет улететь, а не может. У него что-то с левым крылом неладно.
— Бедняжка! — Лигита целует скворца в макушку. — Как это его угораздило прилететь так рано.
— Наверно, хотел принести радостные вести. — Кристап понижает голос. — Наши начали наступление по всему фронту.
— До Риги еще так далеко, — Гита не питает никаких надежд. — Врач сказал — дизентерия… Он добился, однако, что тебя переведут на работу в больничный барак. Тогда мы будем видеться каждый день, — говорит она и тотчас спохватывается. Здесь каждая личная радость кажется неуместной. — Верно ли, что твой отец может прислать медикаменты? Тут у нас есть больные, для кого это было бы единственным спасением…
Песня цыгана внезапно замирает.
Какое-то время парень сидит неподвижно. В черных глазах отражается отблеск заката и невыносимая смертельная тоска. Вдруг он вскакивает и большими прыжками бросается в сторону леса.
Проволока преграждает ему дорогу.
Но цыган и не пытается лезть под нее. Как слепой он несется прямо на проволоку… Шипы не успевают в него вонзиться. Их опережают выстрелы со сторожевой вышки.
Гита припадает к Кристапу и прячет лицо у него на груди. Кристап отталкивает девушку, высвобождаясь из ее объятий. Забыв о сторожевой вышке, он хочет кинуться на помощь цыгану.
— Не надо! — удерживает его Гита. — Он уже мертв. Отсюда никто не спасется.
— Не говори так, Гита! Никогда! Он же нарочно. А мы с тобой удерем. Только нужно продумать все до конца.
…На зарешеченном окошке больничного барака, отвоевав у мрака крохотный пятачок света, горит слабый огонек. Сквозь щели в барак пробирается ветер, сквозь крышу течет вода, но огонек горит, назло стихиям.
Вдоль стен в три этажа тянутся нары. На них покрытые тряпками больные дети.
Между нарами ходит Гита. В руках у нее кувшин с водой. Она наливает ее в алюминиевый черпак, поит детей.
Вот она присаживается на нары совсем маленького существа. Глаза ребенка лихорадочно блестят.