- На здоровье! - обрадовался Саха. - Только смотрите! Вам сегодня лететь! А завтра придется трудно. Поэтому пейте. И танцуйте! Но будьте осторожны! Вот так! На-на!
- Перестань верещать, - грубо сказал Головко.
- Да будет вам... - обиженно буркнул Павел Амадей Саха.
- Глупая у вас, дурацкая, сытая реальность, - злобно проговорил Головко. - Вы, гады, продали все наши алмазы и кайфуете тут, а мы мерзнем и воюем. Ничего - если мы победим, конец вам. Закончится ваше солнце и всякие интегральные прятки глухих старичков!
- Слепоглухонемых старичков, - поправил Жукаускас.
- Какая разница?! Они тут, падлы, наши с тобой алмазы пропили и пропидорасили!
- Да! - крикнул Софрон.
- Да вы что?.. - пораженно сказал Павел Амадей Саха. - Я вообще художник и поэт, при чем тут я?
- Какой ты там поэт!.. - мрачно воскликнул Абрам, допивая свое пиво. - Ну, прочти свое стихотворение.
- Ну, хорошо, - сказал Саха. - Пук-пук.
- Это что, стихотворение?
- Да.
Головко хлопнул себя рукой по ноге и громко рассмеялся, так что даже брюнетка в красном лифчике обернулась на него.
- Такое стихотворение и я могу написать: пись-пись.
- Ну и что? - спросил Саха. - Разве смысл творчества в единичности, уникальности данного произведения искусства? Это ведь как раз уже было неоднократно, такой подход давно устарел. Сейчас существует другое письмо, основанное на расхожести, тривиальности, глупости и безличности. Стих, который я вам сказал, есть истинно смиренное творение: он даже не является текстом, даже не заставляет обратить на себя внимания, даже не позволяет подумать о себе, как об искусстве. Такой стих есть пример стремления к абсолютной незаданности, несмоделированности, контрдетерминизму, чего, кстати, всегда и добивалось истинное искусство. Если дадаисты, культивируя всяческую дребедень, были забавны и смешны, то этот стих настолько глуп, что не может быть ни смешным, ни забавным. Вообще, в искусстве ведь главное не искусство, а его понимание, поэтому правильное понимание этого недо-текста и является его до-сотворением воспринимающим индивидом, даже если этот индивид и не воспринял его, - и прежде всего, когда он не воспринял его. Всегда, конечно, остается аргумент, что это просто-напросто лишено таланта, бездарно, но вопрос о таланте также уже давно не входит в парадигму современного искусства. Еще отец Шри Ауробиндо убедительно нам показал, что талант можно просто развить, и что каждое гениальное, либо талантливое озарение, рождающее искусство, есть всего лишь один из духовных уровней, кстати, далеко не самый высший. Да и задача-то заключается в низведении света вниз, а не в достижении уже неоднократно достигнутых эмпиреев. В этом смысле мой <пук-пук> есть духовный фонарь, освещающий бездны бессознательного и животного, своего рода искра божественного, вспыхивающая астральным огнем в мрачных глубинах метафизического подполья.
- А мой <пись-пись> - это, наверное, ангельский луч, озаряющий бренные ужасы физиологического ада? Так, что ли? - насмешливо спросил Головко.
- Почему бы и нет, - гордо сказал Павел Амадей Саха. - Важно ведь не то, что вы создали, а как вы это назвали. Предположим, если вы говорите, что <пись-пись> - это космическая ракета, летящая к Венере, то это так и будет.
- А если я скажу, что <пись-пись> - это алмаз?
- Значит, это алмаз.
- Ну и где же этот алмаз?! - возмущенно воскликнул Головко.
Павел Амадей Саха посмотрел по сторонам и начал прикладывать палец к губам, строя при этом противные рожи.
- Тихо... - сказал он. - Они действительно кончились, но это тайна.
Софрон Жукаускас резко допил свою жиздру.
- Вы что же, в самом деле продали все наши алмазы?! - пропищал он. - А <Удачное>?
- В <Удачном> больше нет ничего... - грустно пробормотал Саха. - Нигде нет. Мы, конечно, вложили деньги в оборот, но на мой взгляд это ничего не даст. Отключат систему обогрева, и все.
- И что? - спросил Жукаускас.
- Будет зима, тайга, чахлость и грязь.
- Но куда же все это может деться, ведь уже все построено, небоскребы, бары, коктейли?..
- Вы преувеличиваете... - проговорил Саха. - Они только такими выглядят. Все ведь меняется, все под Богом ходим...
- Или рядом с Богом, - сказал Головко.
- Или вокруг, да около Бога. И все это может лопнуть, словно пшик, улетучиться, как мираж, видение, или дурацкая греза. Одна минута, и все есть сон. Или бред. Разве вы не видите, какой же это все бред? Вот почему я член ЛРДПЯ. Вот почему я хочу прорыть реальный тоннель в Америку, чтобы вся Якутия целиком поддержала наш прорыв, и словно черная дыра, втянула бы в себя все богатство Запада и Севера! Только бы успеть!
- У вас же был какой-то другой план? - сказал Софрон. - Вы говорили, что лучше рассчитывать на мирненские связи...
- Мой милый... - горестно произнес Саха, - ничего не известно... По крайней мере, у вас там настоящая жизнь, борьба, коммунисты. А у нас - вы видите, что. Жареные мамонты и вечное киви. Этот Мирный должен погибнуть! Но я хочу, чтобы его жертва не была напрасной. Чтобы Якутия очистилась и возродилась через это. Чтобы ЛРДПЯ победила! И чтобы был рублейчик, а не рубляшник.
- Ага!.. - злорадно сказал Головко. - Кажется я понимаю, почему к вам везли жэ. По-моему, вы просто даете всем гражданам жэ через водопровод, или через гамбургер, и они видят эти великолепные пальмы, небоскребы и разнообразную горчицу. Уж меня не обманешь!
- А хрен его знает, - недоуменно проговорил Павел Амадей. - Я думаю, вряд ли. За жэ у нас сажают пожизненно. Кстати, не желаете? Довольно-таки неплохая штучка, и я думаю, в этом баре можно достать...
- Ну уж нет! - отрезал Абрам Головко.
- Как хотите. Вообще, мне кажется, это скорее заговор. Кому-то это выгодно, наверное, в Америке. Они, возможно, исследуют советско-депскую психологию, завалив нас авокадо и усыпив бдительность. Половина из нас, по всей видимости, роботы, и они-то передают всякие сигналы за океан. А там готовят вторжение. Подбавят авокадо, вооружат еще больше тунгусов, и приберут нашу Якутию к своим рукам.
- Вы так думаете?! - возмутился Головко.
- А почему бы и нет?!
- Тогда надо воевать, сражаться, разбить янки и отстоять Якутию, - вмешался Софрон, показав половому у стойки, что он хочет еще жиздры. - Надо выявить здесь всех роботов и демонтировать их. А еще лучше, перепрограммировать на нашу сторону. Вот об этом мы и доложим Дробахе!
- Как только вы прибудете в Якутск, - сказал Павел Амадей Саха, - действительно доложите Павлу Дробахе все то, что я вам сказал. И дальше мы уж будем действовать сообща. А я ему передам, что вас отправил. Уажау?
Софрон Жукаускас залпом выпил свою жиздру, встал и вдруг стукнул кулаком по столу.
- Знаете, что?! - крикнул он так, что танцующая шатенка в желтых колготках обернулась. - Я не верю во всю эту чушь, жэ, зэ. Какая разница?! Вот я вижу жиздру, я пью жиздру, и это реально. А вы говорите - какие-то роботы, американцы... Ел я вашего жеребца, и никуда он не сгинул. Я верю в этот мир! Я верю в Мирный! И Якутия будет такой безо всяких богов!!! Понятно? А сейчас я буду танцевать и отдыхать, ибо завтра мы летим в Алдан, где творится неизвестно что, но мы будем следовать своей задаче во что бы то ни стало. Изыдите, все сомневающиеся, уйдите, все паникующие, отойдите, все неверующие. Надо просто идти своим путем и пить все то, что тебе предложат. Вот так вот. Понятненько?
- Ясненько, - довольным тоном проговорил Саха.
- Ну и жеребец, то есть заелдыз! - воскликнул - Софрон и бросился вперед, в центр бара <Порез>, в гущу танцующих полуголых девушек в разноцветных одеждах, которые извивались, вертели руками и топали ножками под ритм глупой громкой музыки, и выглядели, словно стая светящихся глубоководных рыбок, пляшущих в жути мрачной черной пучины, которую неожиданно заселили несущие прожекторный свет небольшие батискафы. Лучи и тени скользили по загадочным лицам с накрашенными губами; пряди волос падали на лбы и откидывались назад; бедра ходили ходуном, напрягая то одну сторону юбок или штанов и высвобождая другую, то наоборот; груди разных размеров сотрясались с лифчиках и кофточках; прелесть была здесь. Грациозные девические движения были сексуальны, словно схватка вольной борьбы, когда кажется, что двум потным мужчинам в трико, переплетенным на ковре, остается совсем чуть-чуть для достижения всеобщей победы и ласки, но происходит все та же дразнящая напряженная возня с зажиманием разных членов тела и сопеньем, и хочется наплевать на эту мускулистую бессмысленность и смотреть балет, где можно представить себе все. Танцующие глаза сверкали и зажмуривались; какой-то дурманящий дух окружал дев; они ускользали, как будто почти уже отдаваясь, и были неприступны, как огромный дуб, в сундуке которого находится в утке яйцо с иглой твоей смерти; они призывали, они не смотрели, они были сами по себе; и Софрон Жукаускас, словно единственный оставшийся в живых воздыхатель, или Кришна среди опьяненных опийной сладостью религии гопи, явился к ним, гикнув и хлопнув в ладоши, и начал свой невторимый, чудовищный, безумно-божественный танец.