Падре Алвин был другом детей. Как же иначе. Ведь он был свидетелем появления на свет каждого из них.
И хотя, может быть, меньше всех других любил эту последнюю, «парня в юбке», так называли ее старухи Алдебарана, все же молился и за нее, и особенно истово, чтобы господь отвратил барышню от скачек на лошади, по-мужски раскорячив ноги, подобно какому-нибудь пастуху. Это же недопустимо и непристойно. И вот теперь, когда она стала носить женское платье и ездить, как ездят женщины, в нее вселилась какая-то загадочная и скверная болезнь. «Что бы это могло быть?… Страсть к мужчине? Возможно… но к кому?… Ведь на исповеди она сказала, что никогда не выйдет замуж».
Состарившийся и сгорбленный от прожитых лет капеллан двинулся по коридорам помещичьего дома к комнате больной. Вела его вера. Как нельзя кстати, Диого Релваса дома не было: с сыном и старшим внуком он отбыл в Алентежо.
Навстречу священнику вышла Брижида, сказав, что Мария до Пилар никого не принимает, никого, имейте терпение, сеньор, она только стонет, стонет, и все. Не умея идти напролом, что было известно всем и каждому, падре Алвин на этот раз решил не отступать и, взяв в оборот служанку, которая, выполняя приказ барышни, стойко сражалась, стал оттирать ее от двери. Услышанные проклятья и возможность схлопотать плохую рекомендацию в час Страшного суда испугали Брижиду. И она уступила. Только бы обождали малость, падре, – она пойдет посмотрит, не отдыхает ли барышня и расположена ли к беседе. Кивком совсем седой головы падре Алвин выразил свое согласие. Стал разговаривать спокойнее, без сердца. Однако, как только дверь приоткрылась, тут же проник в комнату, оставив служанку в полной растерянности от таких своих способностей.
– Откройте-ка это окно! – зло приказал он Брижиде. Лежавшая на большой подушке и казавшаяся спящей Мария до Пилар тут же встрепенулась:
– В своей комнате, падре Алвин, приказываю я. И я хочу, чтобы окно было закрыто.
Властный тон больной несколько смутил капеллана, и он уже было хотел податься обратно.
– Кто вас позвал?
– Бог привел меня сюда, дочь моя, – смиренно ответил священник.
– Я не знала, что бог умеет отпирать двери…
– Когда речь идет о спасении души…
– Разве на это нет закона?
– Нет, нет такого закона, который воспрепятствовал бы богу спасать души.
Падре Алвин понимал, что это простая словесная игра и козыри не в его руках, но продолжал ее, чтобы не потерпеть поражение у противника, который был женщиной, и враждебно настроенной.
– Вы уже не верите в бога, Мария до Пилар?
– Верю. Падре знает, что верю. Но я больна и нуждаюсь в покое.
– Вот для того-то я и пришел… Пришел, посланный богом, чтобы помочь вам в трудный час. Доктор Гонсалвес не видит возможности вас исцелить. Я же…
Он подошел к ней и взял ее безвольно лежавшие на кружевном пододеяльнике руки. Они показались ему холодными, хотя и были теплее его собственных.
– Разрешите мне открыть окно.
И он пошел к окну с явным намерением привести в исполнение сказанное, одновременно дав знак Брижиде уйти и оставить их одних. Старуха заколебалась, но направилась к двери.
– Я ведь уже сказала, что хочу, чтобы окно было закрыто. Вы желаете услышать: прошу вас, пожалуйста?
Капеллан вроде бы испугался. Его дряблое птичье тело, мучимое подагрой уже много лет, заныло, и он вернулся, не поднимая глаз. Смирение старика тронуло Марию до Пилар.
– Я нуждаюсь в страдании, падре Алвин. Не мешайте мне в этом. И не выясняйте ничего, прошу вас. Я ваш друг…
Споткнувшись о ковер – зрение подводило его ежеминутно, – падре понял, что смешон, хотя больная на него больше не нападала.
– Вы любите темноту?
– Сейчас я себя чувствую лучше в темноте.
– Это почему же?! – тихо спросил капеллан, тихо, почти шепотом, точно шепот не выдавал желание старика получить ответ.
– О, это долгая история, которую я вам рассказать не могу…
– Я, Мария до Пилар, способен выслушать все.
– Нет, вы заблуждаетесь, не все.
– А вы начните и увидите.
– Но сеньор знает, я же сказала, что это невозможно. Простите…
– Говорите, говорите все. Даже то, что против меня. Они помолчали.
– Даже и это не хотите? – настаивал старик.
– Нет, не хочу.
– Вы, конечно же, не верите мне, потому что я завишу от вашего отца… – Голос капеллана стал печальным. – Ведь так? Я знаю, что так…
Ощупывая свои руки, точно ища в них что-то, чего ему недоставало, падре Алвин мучился только что сделанным признанием.
– Приоткройте окно, падре Алвин, я хочу видеть вас.
– Нет. Теперь, дочь моя, я не хочу этого. Не хочу, не могу принять ваше сострадание. И знаете почему?!
Воцарилось молчание, и долгое. Какое-то насекомое, возможно бабочка, билось об окно, точно желая разбить его.
. – Я скоро умру. Вот все, что мне осталось. И все же я должен принимать жизнь, пока ее дает мне бог. Понятно?!
– Может быть…
Шум приближающегося экипажа становился явственнее, нарастал в тишине пышущего жаром вечера и вдруг стих: экипаж въехал в ворота имения.
– Это отец, падре Алвин. Идите скорее, встретьте его. Сделайте гак, чтобы он сюда не пришел… Мне не хватает мужества смотреть ему…
– Великий грех!
В ответ она опустила голову. Еще он увидел, что Мария до Пилар расплела косы и, рассыпав волосы по плечам, убрала их под рубашку. Прихрамывая, капеллан исчез за дверью, скрылся в коридоре, прикрывая рукой рот, откуда рвался резкий бронхиальный кашель.
В саду послышались тяжелые шаги Диого Релваса. Их Мария до Пилар знала хорошо. Потом шаги племянника Руя Диого, поспешные и почти бесшумные, и уже после – шаги брата, жесткие, нервные.
– Где мисс Карри? – резким голосом спросил отец.
– В своей комнате… Думаю, что в своей комнате, – ответила одна из служанок, Ирия.
– Пусть придет ко мне в кабинет. И немедленно! – Это «немедленно» было сказано тоже резко.
«Что ему уже известно?» – спросила себя Мария до Пилар. И мучивший ее страх уступил место озабоченности. «Повинная» в смерти матери чувствовала себя на краю гибели. Иногда она казалась ей спасением, но чаще подстроенным преступлением кого-то, кто теперь наслаждается медленной агонией ее поруганного тела. То была рана, и она время от времени вскрывалась, незаметно, но вскрывалась. Все начиналось где-то в низу живота и ползло вверх, как отравленная кровь по сосуду, который нес ее к сердцу. Мария до Пилар предчувствовала, что, как только кровь эта поступит в сердце, оно сожмется и остановится.
А если этого не случится?
Что сказал бы отец, если бы узнал, что ее нашли вечером, да, и довольно поздно, в домике в лесу? Нет-нет, она все равно бы ничего не рассказала. Ни о матери, ни о том обвинении, что предъявили ей ее сестра и братья. Вдруг и он станет винить ее…
Ведь ее нашел Зе Педро. Уехала-то она с ним, а вернулся Зе Педро один, и все это видели. А почему?! Что она на это ответит?…
В постели она уже три дня… Или больше?! Сколько она уже лежит? Врач ничего не нашел у нее, чем можно было бы объяснить ее поведение. И несмотря ни на что, она больна, больна как никогда.
Почему отец сразу же, как приехал, спросил о гувернантке? Может, брат выследил их с мисс Карри, зная обо всем, что было между Зе Педро и англичанкой? А о ней самой? Нет. О ней Мигел знать не мог. Ей казалось, что все (для других, только не для нее) перестало существовать в то самое утро, когда отец, брат и племянник покинули имение. Для нее же, наоборот, все только началось (по-настоящему!), и началось с того момента, когда некто причинил ей физическую боль. Мог ли кто-нибудь догадаться о том, что с ней происходит? И кто?! Разве что Брижида или падре Алвин.
Она услышала раздраженный голос отца. Он был наверху, в своем кабинете, где обычно писал письма. Потом захлопали двери, послышались шаги в коридоре, шаги поспешные, приглушенные ковровой дорожкой, привезенной из Англии. И снова резкий, взволнованный голос отца. Теперь она четко слышала: – Руй Диого сегодня же возвращается в Синтру. Я должен был бы отправить его в имение Куба. Мой дом – не публичный дом… Англичанки, выходит, хуже француженок.